Пляска смерти председателя Томского
Шрифт:
II
Август 1936-го года. Производственное совещание на кондитерском предприятии «Бабаевский» (бывшее «Фабрично-торговое товарищество А. И. Абрикосова и сыновей»). На повестке дня стоит вопрос об увеличении норм выработки и, соответственно с этим, продолжительности трудового дня до двенадцати часов без выходных и четырнадцати часов со вторым на третье воскресеньем (для молодёжи делалась такая поблажка: ну, чтоб танцы там и всё такое пятое, детей чтоб, короче, нарожали, будущих защитников Родины и Партии). Хотя коллектив представлен в основном представителями пре-е-е… женским полом, короче говоря (язык не выговаривает применить эпитет «прекрасное» в отношении закляченных, измождённых непосильным трудом баб), несмотря на это, слово держит немногочисленное,
Первыми были заслушаны возражения (да, да, поверьте, ещё тридцать шестой год, проблёскивают порой возражения) старого мастера, работавшего здесь ещё до I съезда РСДРП. Не хорошие, ох, не благожелательные ноточки звучат завскрозь в его политически невыдержанной, имеющей никому ей не данное право сравнивать старые и новые порядки речи, облыжно оболгывающей заботы Первого Рабочего Правительства о самим им продекларированном суверене (носителе власти, на русский если перевести), которым он должен быть, рабочий класс именно, согласно представлениям Маркса о диктатуре пролетариата; не все же работнички знакомы с марксизмом творческим, продвинутым на X съезде РКП(б) тов. Лениным: не созрел ещё рабочий класс, и быдло тупое, мужицкое, эсерами насквозь прошпигованное выражать своё мнение должно только через его, убогого пролетариата авангард, а именно: партию, а именно: ЦК РКП(б), а именно меня: Ленина В.И. Пролетарий со стажем круче, чем первая во всей России марксистская группа «Освобождение труда», впичивает: «Я помню ещё те времена, когда Николай Алексеевич, сын покойного А. И. Абрикосова, высвобождённого крепостного крестьянина внук, нам на каждый Божий праздник (а их с полста было в году) троим на четверть давал серебром, чтоб за его здравие пили, а чтоб в воскресенье ли, по Господским ли потревожить – это ни-ни: они, Абрикосовы, к нам, рабочим, как к скотам никогда не относились, не то что при власти трудящих».
Председатель собрания Матрос, Героически Застреливший в незабываемом марте семнадцатого одного из офицеров Балтфлота, не согласившегося изменять такому мелкому недоразумению, как присяга, гаркает: «Мозговыветренный товарищ рабочий, ты нам мозги не юли: мы вам дали себя прочувствовать, что ты – рабочий класс в совокупности и лично, и впервые во всём мире все права имеешь и свободы, когда ты не против нас. А буде супротив что, то здесь мы тебя осадим, потому что мы своей кровью и наших братьев омыли знамя, которое ты своими грязными лапами не смей, сперва от машинного масла отмой, а то рабочий он! Видали мы таких рабочих на дне Балтики!»
Вот уж что значит тридцать шестой год, нам и не втюхнуть: не зассал, подъялся ещё один – лет сорока пяти, мозолистый, насквозь мужикастый, матроснёй управляющей хоть и обработанный, но свой мозг и память на скирды забвения не отложивший: «Помним мы ваше о рабочем классе радение, как же, помним. С каждого из нас, небось, по сто четвертей самогона успели вынести, но мы ж не в обиде, как же! Вы же за нас ратуете! Помню, меньшевики, бациллы окаянноглотствующие, в Думе учудили: восьмичасовой рабочий день постепенно вводить пожелали, но вы, большевики марксистско стойкующие, на это финти-флю не позарились: давай нам, царь, немедля восемь часов на сон, восемь часов на отдых и восемь часов на работу! Не даёт? Свергай его к чертям в кусты со всей его ядрёной колокольней! Так-то так мы за вами и пошорохались. А нонь же, коль ваша власть, вы что? Если по-идейному последовательно? Нам и пару часиков поработать не позволите, как в ваших Апрельских тезисах провозвещено, для самообразования нам вами вдолблённых? Вы на то, чтоб нас работой ограничить, здесь собрание учредили, ну, чтоб всё по-идейному было последовательно, али как?»
Председатель мается найти в штанах давно пропитый наградной маузер, тоскуя, что прежде офицерья не устроил революционный самосуд над таким вот ротожопым пролетариатом: «Контра! Как есть контра! В завкомах засела, троцкистское, мать её, охвостье! Ничего, мы ещё не все револьверы туда. Найдётся и по вам пуля в самый раз на раз-два!
Критическое положение приходит на помощь выправлять моложавый (но уже с медалью за доблестный труд) представитель комсомольской ячейки: «Нет! Старые порядки мы отмели враз и на все случаи жизни! Возврата к ним для нас нет и не существует. Мы хорошо помним, как они глумились над нашими рабочими отцами и дедами. И говорим им с чистого листа и пролетарской совести: накося выкуси! Спасибо за поддержку, товарищ Председатель. Теперь переходя к конкретике: зачем тут нам благоухали доисторическими преданиями предыдущие узкомыслящие ораторы? У нас что, своих положительных примеров не найдётся? Я, помнится, мальцом пришёл на фабрику подсобником, так меня сразу в профсоюз оформили, а с ним не забалуешь! Чуть что не так, чуть кто замыслил нагрузить рабочего человека неподъёмной выработкой и сверхурочными часами – подавай сразу заявление на имя товарища Томского. Он тут же пришлёт Рабоче-крестьянскую инспекцию и с говном смешает бюрократов, невзирая на их героическое прошлое!»
Помимо захлебнувшегося в слюнных потоках гнева Председателя, комсомольский вожак принимает триумф, почти единодушный, исключая, впрочем, его любимую комсомольскую подругу: «Про Томского ты зря! Вот почитай „Правду“, тот же номер от 23.08.1936. Не на кого нам теперь положиться. Осиротели мы, рабочий и комсомольский актив, без заступника нашего и лютоборца. Увы нам теперь, увы без товарища, без Томского, без ума, чести и совести! Увы нам!»
III
Май 1929 года. Закрытое конструкторское бюро в городе… Уже сказать одно, что это город, а не село, например, не хутор, – по-нашему, значит, и расценивается: выдать военную тайну, за которой днём ли, ночью, зимою ли, летом, дождь на дворе или что, гоняются все спецслужбы всех стран и государствообразований. Поэтому, может, и в рабочем посёлке. Может быть, и в секретном подземелье, например, в тайных ответвлениях Московского метрополитена (строительство началось в 1933 году, первая линия пущена 15.05.1935). А что же, у нас ещё и не такое очень и очень даже может быть.
Действие происходит в неказистой комнате со множеством транспарантов, чертёжных досок и стульчиков подле них. На одном из этих неудобных сидений задержался (видно, потому что один такой дурак остался) инженер Михаил Афанасьевич Булгаков (не писатель, не родственник даже). Он находится в вопиющем смятении: рвёт какие-то ватманы, топчет их, скуля с богоборческим огнём в глазах. Входит Николай Гаврилович Чернышевский (тоже не писатель, тоже не родственник и даже не однофамилец, кажется, хотя чёрт их разберёт с этим родословием).
Чернышевский. Миша, Миша! Образумься! Забыл, как у нас с бумагой строго? Ты сейчас побуйствуешь себе в усладу, а наутро Александр Сергеевич так над тобой побуйствует за нецелевое расходование материального инвентаря, что пожалеешь ещё, что на свет родился не Анной Андреевной. Той на прошлой неделе ещё сравнительно легко и непринуждённо удалось отделаться за проглот в полёте творческой мысли канцелярской скрепки.
Булгаков. Запорол! Всё к чертям ядрёным запорол! Всю динамо-машину! Просчёт оказался уже в первых чертежах! А по ним же уже техническое задание составлено. Что там составлено – завизировано уже на самом верху! Работы уже, небось, начались!
Чернышевский. Не горячись ты. Всё наверняка поправимо, пусть и нелегко.
Булгаков. Поправимо?! На, смотри сам! (Протягивает подобранный с пола огрызок бывшего чертежа.)
Чернышевский. Да-а-а, действительно… Просто чудо какое показательное вредительство! Это ж даже нарочно сразу не придумаешь, чтоб так враз всё испакостить. Да не топчи ты почём зря свои вшивые бумажонки, погоди. Я тебе сейчас из подсобки топор принесу. Круши тут всё себе на здоровье, один чёрт тебе теперь уж всё едино. (Собирается уходить.) Или, думаю, может, чтоб второй раз не бегать, я канистру керосина прихвачу?