Пляска смерти

Келлерман Бернгард

– Возьмите сигарету, Марион, – сказал он. – Ведь вы любите курить за чаем. – Он взглянул на свет и прищурился. – Мне очень неприятно в этом признаваться, но я попросту осрамился с этим польским замком.

– Как это понять? – спросила Марион, снова вздохнувшая легко и свободно.

Румпф громко засмеялся.

– Да, – сказал он, – в самом деле осрамился, и вам остается только посмеяться надо мной. Знаете, Марион, что случилось с нашим прекрасным замком? Его съели мыши! Ха-ха-ха!

Марион тоже засмеялась.

– Мыши? – воскликнула она. – Мыши? – Ей стало так легко, что она готова была подпрыгнуть.

Впервые этот человек с рыжими волосами показался ей симпатичным. Чаша сия еще раз миновала ее.

Румпф продолжал весело смеяться.

– Да, в самом деле не плохая шутка! – воскликнул он. – Мыши, конечно, не целиком сожрали мой очаровательный замок, он стоит, как стоял. Но когда я послал архитектора обследовать его, он вернулся с ответом, что в замке жить нельзя; мыши, самые настоящие польские мыши, разгрызли все балки, полы, потолки, чердак, лестницы, словом все. Замок может каждую минуту рухнуть. Уже десять лет, как никто не живет в нем.

Марион смеялась до упаду над этой историей.

– Я рад, что и вы легко отнеслись к этому. Придется мне подыскать что-нибудь другое, получше, – сказал он, вставая, – гораздо лучшее. Между прочим, эти польские крестьяне нагнали бы на вас смертную тоску. Вы бы все равно там не прижились. Но, как мне ни жаль, а я должен попрощаться с вами, прекрасная Марион.

Румпф быстро снял со стены богоматерь в зеленых ризах.

– Возьмите, Марион, – сказал он, вручая ей почти невесомую деревянную дощечку. – Ведь она вам нравится. Очень прошу вас, я, к сожалению, тороплюсь.

Он проводил Марион до передней и подождал, пока слуга помог ей надеть пальто.

– Прощайте, – сказал он, пожимая руку Марион. – Я буду искать, пока не найду то, что подойдет вам, Марион. Мы еще встретимся. Разрешите мне пройти вперед.

Гаулейтер исчез за дверью, и почти в ту же минуту Марион услышала шум отъезжавших машин.

XIII

После бурного разговора с Вольфгангом Фабиан прохворал целую неделю. Два дня он даже оставался в постели; он осунулся и пожелтел, точно больной желтухой. Обвинения Вольфганга подействовали на него, как удар обухом. Некоторые из них были несправедливы, но многие он, к сожалению, должен был признать правильными.

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы он порвал с национал-социалистской партией. Очень уж просто все это представляется Вольфгангу! Не мешало бы ему вспомнить, ну, хотя бы о враче Папенроте, который два года назад вопреки всем предостережениям вышел из национал-социалистской партии! Ему запретили практику и возбудили против него судебное преследование. Поговаривали, что в своей врачебной деятельности он прегрешил против новых законов. Доктор Папенрот был полностью разорен, нервы его сдали, и в конце концов он отравился.

Фабиан знал десятки таких случаев. Нет, нет, дорогой Вольфганг, порвать с национал-социалистской партией – это не так просто, как ты себе представляешь, о нет! Не только того, кто убежит из Биркхольца, затравят насмерть, но и каждого, кто выйдет из национал-социалистской партии. В большинстве случаев это равносильно самоубийству.

Разрыв с братом мучил Фабиана, чувствовать в нем врага было невыносимо. Неделями он боролся с искушением отправиться в Якобсбюль

и сделать попытку примирения. Но он знал упрямство Вольфганга и был уверен, что тот не пожелает даже выслушать его.

Так или иначе, но его слепая вера в национал-социалистскую партию была надолго подорвана и ожила в нем, лишь когда немецкая армия после головокружительных побед вышла на побережье Северного моря и Ла-Манша.

Радостное возбуждение помогло Фабиану многое преодолеть. Вечера он просиживал с приятелями в «Звезде», где часто заставал Таубенхауза и Крига, беседовавших о политике. Армия, готовая перекинуться в Англию, стоит в Норвегии и на берегу Ла-Манша. Британская империя трещит по всем швам, в этом нет сомнения. Плохи, плохи дела Англии.

– Мы сотрем с лица земли Англию, как стерли Польшу, только еще быстрее! – предсказывал советник окружного суда Петтерсман. – И тогда, тогда…

Таубенхауз поднял бокал:

– За великую Германию!

«Немцы охвачены безумием», – писал «неизвестный солдат» в своих анонимных письмах, которые он дерзко начинал словами: «Германия, проснись!»

– Этого дурака надо изловить и повесить, – кричал Фабиан вне себя от гнева, – он отравляет весь город, этот сумасшедший! По его мнению, на немецкий народ ложится ответственность за кровь тридцати тысяч граждан Роттердама, погибших от немецких бомб! Ну, можно ли так спутать все понятия? В современных войнах победитель всегда требовал капитуляции городов, стоявших на его пути, и если эти города отклоняли ультиматум, их разносили в щепы, и весь мир находил, что это в порядке вещей!

«Как дикие племена, врываясь в чужие владения, уводят скот, так немецкие солдаты за рубежом, попирая все законы нравственности, ведут себя как поджигатели, грабители и убийцы. И это называют войной», – писал «неизвестный солдат». Фабиан негодующе высмеивал его бесстыдные преувеличения.

Разве этот путаник ничего не знает о «нраве на добычу»? Ведь и сам Фабиан всегда стоял за рыцарское ведение войны и резко осуждал все нарушения международного военного права.

Вот когда «великая Германия» станет фактом, тогда «неизвестный солдат» вернется пристыженный в свою контору, в свой служебный кабинет или мансарду, если, конечно, ему еще до того не снимут голову, на что он, Фабиан, очень надеется; тогда и Вольфганг помирится с братом! Тогда он, наконец, поймет, что все это было необходимо, продумано. Все, в том числе Биркхольц и прочие лагери. Ему станет ясно, что невозможно создавать «великую Германию», не сметая с пути все трудности и помехи. И, наконец, он поймет, – здесь Фабиан улыбнулся про себя, – что не все они – судьи, профессора, офицеры – были дураками и бессовестными эгоистами, когда верили в великую миссию Германии.

Работа в Бюро реконструкции прекратилась. В городе не было рабочей силы. Все мужчины, способные носить оружие, находились на фронте, в казармах или работали на военных заводах. Днем и ночью отправлялись на фронты поезда с новыми пополнениями, в казармы каждый день прибывали новые солдаты со своими чемоданчиками. Вся Германия превратилась в один гигантский военный лагерь.

В городе стали попадаться женщины в трауре, раненые, инвалиды – однорукие и одноногие. Колонны военнопленных разных национальностей шагали по улицам.