Плюшевый мишка
Шрифт:
Отказывать им Шабо не имел права. Он, конечно, пойдет к ним на кофе.
Там на него по привычке будут смотреть не без уважения благодаря его званиям, но и с некоторой снисходительностью: ведь как Филипп, так и Ламбер, очевидно, полагают, что именно они сделали из него то, что он есть.
А что они скажут, если он объявит им сегодня вечером:
— Сегодня я чуть было не загубил роды. Все висело на волоске, и я не знаю, способен ли я дальше работать в клинике…
Вокруг было тихо, и все вещи в его просторном кабинете словно вступили
Он один на свете, в этом кресле, с назойливой маленькой машинкой в черепной коробке, которая упорно крутится, вырабатывая болезненные мысли, удручающие душу картины.
Из оцепенения его вывели семь нерешительных ударов часов, стоящих в приемной, и, вернувшись к жизни, он, разумеется, первым делом налил себе коньяка.
Ему следовало бы делать заметки, как он и собирался много раз, как всегда делал для своих пациенток. Но ему не хотелось придавать большое значение своему состоянию. Ему так часто повторяли, что он переутомился, что он и сам поверил этому, и первое время, когда это с ним началось, соглашался брать отпуск на несколько дней.
Теперь он едва мог припомнить первые симптомы, самые важные.
Он стал принимать лекарства. Перепробовал все. Он даже переменил свое мнение насчет вредности сексуальных излишеств и какое-то время начал бегать за девушками, пользовался услугами податливых медсестер, два-три раза разделил желания своих клиенток, что еще более осложнило ему жизнь.
Это длилось до тех пор, пока не появилась Вивиана. Иногда приступы чувственности повторялись. И все же такой распутник, как Ламбер, внушал ему отвращение!
Он не был голоден. Ему хотелось отдохнуть, но лежать не хотелось, и он прошел через пустую, по-видимому, квартиру в маленькую гостиную, где ему частенько доводилось дремать в любимом кресле.
Он зажег неяркую лампу, справа от дверей. Ставни были открыты, и в окне мелькали фары машин.
Он выпил один за другим два стакана коньяка и забыл принять отбивающие запах таблетки. Должно быть, от него пахнет спиртным. Другие пьют и не стыдятся. Даже его дочерям доводилось возвращаться домой пьяными; как-то ночью, часов около трех, он обнаружил у дверей двух незнакомцев:
— Шабо здесь живут?
Сами шатаясь, они несли, как мешок, бесчувственную Элиану.
— Мы подумали, что лучше доставить ее вам, тем более что вы, кажется, доктор. Мы тут, знаете ли, ни при чем. Она уже была в таком виде, когда все начали расходиться…
У него болела голова, и он все пытался остановить зудящую в мозгу машинку. Должно быть, это ему удалось, потому что, когда до него начали доходить голоса, было уже восемь с четвертью. Голоса доносились из столовой. Он встал и нерешительно направился через большую гостиную, хрустальные подвески люстры отзывались на каждый его шаг.
За столом сидели только Давид и Лиза, он без пиджака,
— Как, ты здесь?
— Я отдыхал.
— Пообедаешь с нами?
Он заколебался. Жанина уже ставила для него прибор.
— Мама обедает на бульваре Курсель.
— Знаю.
— Я думала, ты тоже там.
— Пойду туда попозже, на кофе.
— Тебе понадобится машина?
Лиза была явно разочарована. Давиду, в его возрасте, еще было рано водить машину.
— До свиданья, па…
— До свиданья…
У него не хватило духу переодеться, и он вернулся к себе в кабинет, где, глядя на себя в зеркало, выпил еще стакан. Внезапно ему захотелось плакать здесь, в одиночестве, глядя на свое отражение.
Уже в клинике, когда он переодевался после того, как принял роды, две слезинки скатились по его щекам. И это не в первый раз. Ему случалось и рыдать в голос, взахлеб, как дети.
Он не старик. Не конченный человек. Взять хотя бы Ламбера — тот и в шестьдесят пять лет, с больным сердцем все еще верит в жизнь, даже опять женился.
Может быть, Шабо сам перед собой ломает комедию? Собственное лицо гипнотизировало его. Не отводя взгляда от зеркала, он поднял стакан и одним духом осушил его с гримасой отвращения.
И тогда, чтобы посмотреть, как это выглядит, он медленно вытащил из кармана пистолет, еще медленнее поднес дуло к виску и прижал; так языком надавливают на больной зуб.
Он старался не тронуть спуск; он не собирался сейчас стрелять. Ему только хотелось понять, и теперь, после этой «примерки», ему показалось, что он понял. Лучше не продолжать опыт, не задерживаться в кабинете после того, как он представил его себе «после», со своим телом, распростертым на полу.
Он сунул оружие в карман, поставил бутылку в шкаф и пошел в прихожую за пальто и шляпой. На бульваре Курсель редко садились за стол раньше девяти. Значит, чтобы поспеть на кофе, нет необходимости приходить до десяти часов.
Времени у него было много. Но ему даже не пришло в голову поесть. Он сел в машину, включил мотор, зажег задние огни и снял ногу с тормозной педали.
Он не собирался погибать в автокатастрофе. Не заедет он и за Вивианой — она, вероятно, уже ушла. Нечего ему делать и в клинике. И не в таком он состоянии, чтобы показываться в Пор-Рояле.
Вокруг него — более четырех миллионов людей, множество кафе, ресторанов, баров, музыки, театров, кино; были коллеги, старые товарищи по медицинскому факультету, они сталкивались с теми же проблемами, что и он, и были среди них, вероятно, несколько человек или хотя бы один, испытывающий те же тревоги. Были женщины, готовые дать ему наслаждение, и где-то скрывался человек, покинувший родную деревню с одной неотвязной мыслью: убить его.