Плюшевый мишка
Шрифт:
Не быть обязанным по утрам, в определенный час, становиться непогрешимым профессором, который непременно всех спасет.
Это неправда, и теперь он не имел права убеждать их в этом. Но слишком поздно, уже ничего не изменишь, поэтому ему только и остается играть свою роль дальше, он — как заведенный автомат. До сих пор ему сходило с рук. Но настал миг — и все разладилось.
— Вдохните… Выдохните… Задержите дыхание!
Необходимое слово, которое у него выскочило из головы в нужный момент, когда он пошел ко дну, и в глазах мадам Рош отразилось его
— Тужьтесь!..
Есть ли у него право брать на себя ответственность за роженицу, если он не уверен, что профессиональный автоматизм сработает?
Да, все они правы: он устал, так устал, что завидует старухе, уснувшей на тротуаре. Он бы тоже с удовольствием привалился спиной к стене дома — лишь бы уснуть и ни о чем не думать.
Он очутился на большой площади, по кругу шли машины, светились вывески, окна кафе и баров, куда-то спешили люди, а он застыл в оцепенении, неспособный ни на какое действие, и смотрел на проходившую мимо вереницу свободных такси с тем же выражением, с каким смотрел у Филиппа на американку с паклей волос, выходившую из туалета.
Таинственная улыбка тронула его губы: он внезапно подумал о своем отце, и у него возникло искушение последовать его примеру. Всего-то и надо было для этого поднять руку — такси доставит его домой, он выберет свое место, свой угол — допустим, кресло в маленькой гостиной, в котором ему случалось задремать днем и которое отныне примет его навсегда…
Он вообразил себе общую растерянность, беготню взад и вперед, телефонные звонки, неразрешимые задачи, приглашенных врачей, призванных на помощь психиатров, напрасно пытающихся что-либо понять…
Одним махом, в любой миг — и миг этот он выберет сам — он остановит всю эту механику, в том числе и обследование новоиспеченной мадам Ламбер.
И все! Лавочка закрывается! А дальше — жить одному, для себя, с полным внутренним спокойствием!
Кто из женщин будет ходить за ним, кормить его с ложечки, как ребенка или калеку? Кристина? Вивиана? Мадмуазель Бланш, которая когда-то была его любовницей и до сих пор еще с нежностью поглядывает на него?
Может быть, никто из них. Ему подыщут благоустроенный и малоизвестный приют. Он прикинул какой.
Нет, положительно опасно оставаться ночью в одиночестве.
Он зашел слишком далеко; а что, если ему станет дурно? — он дошел до такой крайности, что готов взывать о помощи. Это ничуть не унизительно, тем более что он ничего не обязан объяснять.
Он вошел в бар и облокотился на мокрую стойку за спиной толстяка, который о чем-то спорил, размахивая руками.
— Коньяк…
И неожиданно для себя добавил:
— Пробную…
Он не стал расспрашивать, как в Версале, где телефон. Он потребовал:
— Жетон!
Затем одним духом осушил рюмку, оттолкнул спину, загородившую ему выход, прошел в глубину помещения и закрылся в стеклянной кабинке.
Он помнил телефон Вивианы и старательно набрал номер. Пальцы не дрожали. Он полностью овладел собой. Все равно, что он скажет ей — что очутился на Мормартре, что хочет ее
Услышал гудки. Никто не отвечал. Он нажал кнопку. Жетон выпал, и он снова опустил его в щель, и снова набрал номер со всей тщательностью.
К телефону не подходили. Вивианы не было дома. За четыре года такое случилось впервые.
Он попытался в третий раз — в последний, поклялся он себе, глядя на аппарат почти с таким же выражением, с каким глядела на него мадам Рош во время родов.
Ему было жарко. На лбу выступили капли пота. Он запретил себе поддаваться страху, и только вполголоса повторял как молитву, как заклинание:
— Алло… Алло… Алло…
Он медленно повесил трубку, не отдавая себе отчета взял жетон и опустил его в карман и, пройдя сквозь бар, направился к выходу.
— Эй вы, там…
Он не понял, что обращаются к нему, услышал смех, почувствовал, что его тянут за рукав, увидел, что это какой-то незнакомый человек, сидящий за столиком, и удивился. Чего от него хотят?
Ему указали на стойку и на официанта:
— Вы забыли оплатить заказ.
Все, кто там был, снова расхохотались; ну что ж, вот и новые свидетели.
Глава 7
Старый приятель с улицы Коленкур и протеже с Сиамской
Он уже не пытался уцепиться хоть за что-нибудь. Никто не мог ему больше помочь. Он уставился на кинотеатр, словно не видя его. Реклама не горела. Может быть, эта киношка — его последний шанс. И в самом деле постепенно здание обрело смысл, пробудило воспоминания. Когда-то очень давно, лет двадцать назад, он был в этом кинотеатре с Кристиной, он даже вспомнил, какой тогда шел фильм и на каких местах они сидели.
Воспоминания становились отчетливее, он вспомнил, какая была погода, когда они вышли из зала, вспомнил цвет неба — тогда было летнее утро и они оттуда отправились обедать у Траффа, в пивную на площади Бланш, неподалеку от Мулен-Руж. Еще небольшое усилие — и он вспомнит, в каком это было году, в каком месяце, вспомнит, может быть, даже число.
Кинотеатр стоял на углу улицы Коленкур. Много лет спустя он шел мимо него с дочерью, Элианой. Он вел ее к своему старому товарищу Барнаклю.
Какая жалость, что в этот миг нет рядом никого, кто бы засвидетельствовал ясность его рассудка! Память работала с фотографической точностью.
С Барнаклем он познакомился на факультете, а год спустя снова встретился с ним в больнице Святой Анны, где они вместе проходили практику.
Среди студентов Барнакль был самым некрасивым. Он напоминал гнома, одного из семи гномов Белоснежки; рыжий, с непропорционально крупной головой и расплывчатыми, словно резиновыми чертами. Глаза у него были невелики, но сквозь толстые стекла очков увеличивались до неправдоподобного размера.
Он не следил за собой, был почти неопрятней, грыз ногти, и несмотря на это в его студенческой комнате всегда жила девушка — от месяца до полугода; она штопала ему носки, потом ее сменяла другая.