По диагонали

Лана Белая

Однажды пришёл ко мне на приём молодой человек, сел молча напротив. Я думал сначала, что он глухонемой. Тупо смотрел себе под ноги, повесив голову вниз, как бы рассматривая свою или мою обувь.

Сколько бы я вопросов не задавал ему, он в ответ только смотрел вниз, изредка поворачивая голову в сторону окна, закрытого решётками, застеклённого наглухо, без фрамуг и форточек. Такой бастион выглядел основательно, так крепко, защищённо, что ни единого звука внешнего мира не проникало в него.

Я наблюдал за юношей, пристально и скрупулёзно,

слегка даже побаиваясь, не понимая, чего от него ждать. Наконец, я спросил посетителя после его продолжительного молчания:

– Может, ты хочешь домой? Понимаю тебя, – пытаясь всё-таки вызвать его на разговор, начинал издалека.

В ответ тишина…

– Ну сколько же мы можем разговаривать в одни ворота, – уже заводился я сам с собой, не показывая это ему, сидящему по-прежнему неподвижно.

А он всё молчал.

– Расскажи, что тебя ко мне привело?

Он снова не проронил ни слова. Хотя я-то знал, что он объявил голодовку, но повода такой выходки не понимал.

– Ты мать-то свою помнишь? Она, наверное, тебя ждёт… Верит, что сын её хороший, лучше всех, – не терял я надежды, понимая, что если он продлит свою голодовку, то может произойти непоправимое, и я буду считать себя виноватым в том, что не смог этого предотвратить.

И тут что-то произошло с моим посетителем.

– Не надо так стараться. Что же вы надрываетесь? К вам есть одна единственная просьба: пусть во время «Выпускных» меня не выводят на прогулку. Я не могу слышать больше эти вальсы…

– Понимаю, ты дитя своего времени, – начал, было, я, вам не до вальсов.

– Это вы не о том, – буркнул он под нос.

Я не понял, что именно он хотел этим сказать, поэтому продолжил в надежде разговорить его:

– Кто только не восхищался ими раньше, ну, скажем, веке так в восемнадцатом. Когда звучит Шопен, Шуберт, Чайковский, может, и сегодня гурманы этого дела до упоения заслушиваются, но вот только не молодёжь, которую почти под прицелом водят толпой в филармонию для прослушивания какого-нибудь концерта органной музыки, дабы приобщить к культуре в школьные годы.

Когда же они выходят из-под крыла педагогов, то явные предпочтения их не на стороне классики. Рэп, рок со своей мелодичностью, танцевальностью, скорее всего, ближе вашему веку и веку моих детей, – поделился мыслями я, – да и песни эти: куплет, припев, куплет, припев, – однообразие сплошное. Хотя лёгкая, ненавязчивая музыка звучит повсюду.

– Как раз всякая музыка здесь ни при чём, я говорю именно о школьном вальсе…

– А что при чём? И почему школьный вальс? – не ожидая такого поворота беседы, я полез в душу человека, который меня туда не приглашал, но, по всей видимости, пришёл ко мне именно за этим – облегчить свою душу.

Он снова закрылся. Время его посещения закончилось. Больше он ко мне не приходил, но я просьбу его не оставил без внимания, о чём засвидетельствовал в заключении, которым руководство воспользовалось. Результат был достигнут – голодовка прекращена.

Я же заинтересовался

делом моего «гостя» и его прошлой жизнью.

Глава 2

Детство

Бывает, родится в какой-нибудь семье ребёнок, «агу» ещё не лепечет, а его уже Александром, например, величают. Или ещё хлеще: Сергеем Сергеевичем, а он, этот Сергей Сергеевич только и умеет, что мочить пелёнки да молочко из соски дуть.

Но есть и такие, которых до пенсии называют окружающие так, как прижилось в его семье, ну, скажем, Лёнчик. Почему моего подопечного называли так, будто он несмышлёный дитятко, я могу лишь только догадываться.

Рустик рос мальчиком тихим, робким, на первый взгляд. Да и на второй, на третий – на любой, поскольку никто и никогда от него речи не слышал человеческой. Только «му», «угу»…

Со сверстниками он мало общался. Они ему, наверное, были неинтересны. И он, по всей видимости, не вызывал у них особого восторга.

Голову склонит свою на бочок и смотрит в пол, щёки, надутые висят мячиками по обе стороны, будто наевшийся хомяк свалится сейчас после продолжительного обжорства, и захрапит на всю округу.

Так, день изо дня, дети, равные ему по возрасту и младшие, глядя на него, не видели интереса в такой персоне, поэтому отношения прервались, не наладившись, даже, наоборот, как оголённые провода, пускали искры при каждом приближении мальчугана к ватагам себе подобных, будто закоротило проводку. Если бы это случилось в жилом помещении, я понимаю, от этого не застрахован никто. Но тут! Каждый, из знавших Рустика, старался застраховать себя от его вмешательства в их бурную молодую жизнь.

Дети тут же расходились, делая вид, что надо бежать то в магазин по просьбе бабушки, то на тренировку какую-нибудь виртуальную, то на дополнительные занятия к учителю математики, – да что угодно становилось причиной срочного отлучения, лишь бы не принимать этого тюфяка в свою компанию.

– Это же позор джунглям! – говорил Максим Данилу, убегая за угол дома, поспешая, якобы, по делам и начинал кривляться, передразнивая походку нелюбимого одноклассника.

Друзья ухохатывались. Но минут через десять компания снова собиралась в полном составе, будто ни в чём не бывало. «А Рустик?» – спросите вы.

Он вызывал у них отвращение, брезгливость, ненависть. Возможно, потому, что ничего не умел из того, чем владели его одноклассники: гоняли на велосипедах и скутерах, забивали мяч в ворота на школьном стадионе, дёргали за косички девчонок, вели записи в своей группе класса в распространённом повсеместно «Контакте».

Рустика туда не допускали. Нужды в нём не было. Не было рядом и того, кто бы его пожалел, взял под крыло опеки, как это бывает со всякими невдалями или больными от рождения, которых жалко, которым даёшь списать контрольную, и они, понимая такую заботу, подтягиваются в развитии к остальным, совершая работу над собой, становясь откровенно лучшими друзьями и главное, уже не такими, как были. С Рустиком было всё иначе.