По дороге Бога Эроса
Шрифт:
— Спать хочется, — говорю я, — ночь собирала детей, эту ночь опять собираться.
— Это ничего. Это ничего, — сказал он в ответ. — Я не сплю уже месяц.
— Самое лучшее лекарство — валерьянка, — сказала я ему, как идиотка, ничего не зная. — Моя одна знакомая перепробовала все, остановилась на валерьянке.
— Не помогает, — откликнулся он, продолжая свою глухую защиту чести шоферов. — Не сплю.
— Главное, — продолжала я нападать на честь шоферов, — очень страшно за бабушку. Все-таки семьдесят три года!
— Ничего, ничего.
—
Он сказал:
— А я вот мучаюсь виной. Я виноват.
Я как-то глухо промолчала, переваривая это сообщение.
Он сказал следующее:
— У меня умерла дочь четырнадцати лет.
Так.
— Недавно, пятого июня.
Вот почему он не спит, бедный шофер.
Он посмотрел на меня своими бедными глазами.
Я почему-то сказала:
— Самое страшное — это первый год. Первый год самое страшное.
Он ответил:
— Прошел месяц. И я виноват.
Я потеряла вообще соображение, где, что и когда. Мы ехали.
— Может быть, вам кажется, что вы виноваты?
— Нет. Я много себе позволял. Я подготовил это. Я… Что говорить.
Я ответила:
— У меня есть знакомый, у него сын повесился, двенадцати лет. Позвонил ребятам: приходите, я вешаюсь, — а они не пришли. Он и повис. Мать пришла потом. Она не могла плакать. И отец не мог.
— Я уже выплакал все, глаза сухие. Сухие глаза.
Он посмотрел на меня своими сухими полузакрытыми от слабости глазами.
— Я виноват.
Я не могла ничего спрашивать, что спрашивают обычно люди из любопытства, как и что. Я кинулась в бой.
— Знаете, они три года обождали и родили еще сына. Сейчас ему десять.
— Знаете, когда человеку сорок четыре года…
— А жене сколько?
— Жене сорок два.
— Моя знакомая родила в сорок четыре года. Сейчас девочке уже семь лет. Хорошая такая девочка.
— Знаете, жена там.
— В психушке?
— Там. Врачи говорят, что это все.
— Тяжелое состояние?
— Да. Совсем.
— Значит, это еще поправимо. Буйное как раз вылечивается.
Далеко мы зашли с защитой чести шоферов. Что же такое с ним произошло и с его дочерью? Четырнадцать лет, страшный возраст. Не углядел. Он виноват.
— Знаете, — говорю я, — у Андерсена есть такая сказка. Не входит в сборник для детей. У матери умер ребенок. Мать пошла к Богу и говорит: отдай мне моего ребенка. Бог отвечает: пойдем в сад. Пошли. Там на одной грядке растут тюльпаны. Бог говорит: это будущие жизни родившихся детей, один из них твой. Посмотри в них: захочется ли тебе такой жизни для твоего ребенка? Она посмотрела, ужаснулась и сказала: ты прав, Господи.
— Я не верю, что она на небе. Вы когда-нибудь теряли сознание?
— Теряла.
— Ведь ничего же не чувствуешь. Меня вернули после смерти. Я ничего не помню. Там ничего нет.
— Вы с ней встретитесь, — сказала я.
— У меня был знакомый буддист. Я не верю.
— К вам кто-нибудь придет. Вы не гоните. Это придет она. У меня так было.
— Я знаю, некоторые берут кошек, собак. Я не могу.
— Потом он исчез через полтора месяца. Больше я его не видела. А потом я поняла, кто это ко мне приходил.
— Я виноват, — сказал шофер.
— Все виноваты.
Что я говорила, что толковала, я не помню. Я убеждала его подождать год, потом убеждала его уйти в отпуск.
— Мне на работе легче. Тем более что отпуск я отгулял. Я на даче перекрывал сарай, делал там окно. На даче. Все было хорошо. Дочь с женой приехали, вместе ехали обратно, за пять дней до смерти. Потом они шили вместе, дочка брюки, жена платье. Советовались, все было хорошо. Я виноват, — твердил он.
Мы все ехали по этому пути.
— Я не могу смотреть на детей, плачу. Теперь уже не плачу, отвернусь, не могу.
— Год. Год еще, — твердила я.
— Тут я вез одних с собачкой. Это все, что у них осталось от дочери, собачке двенадцать лет. Она хрипит уже, они ее колют, лечат, трясутся над ней. Десять лет назад умерла дочь. Все помнят.
— Да, как один человек кричал: не хочу другого мальчика! У него сына убили восемнадцати лет.
— Да, я раньше смотрел на чужих детей и завидовал, а теперь они мне все чужие. Знаю, что они мне не нужны. Мне нужна она. Она была мне не просто дочерью, а другом. Бывало, идешь в магазин, она сидит делает уроки. Говорит: Папа! А ты куда? — В магазин. — А я? — говорит. И шла со мной, только если уроков много, тогда оставалась.
И опять он завел свою шарманку: виноват я, виноват, всем поведением своим подвел к результату.
Все, мы уже остановились. Я никак не могла выйти, потому что он все говорил. Мало того, я не хотела выходить, хотя дома меня ждали все, я опоздала страшно, надо было собираться. Как-то надо было что-нибудь ему сказать.
— Ведь вы знаете, мою дочку зверски убили.
Я ответила, что знаю. Поняла. Господи! Что это за вина, Господи, не сохранил, не уберег.
— За пять дней до смерти она приехала ко мне на дачу с матерью. Я увидел ее и так испугался! Почему? Так страшно испугался, увидев ее!
Он уже предчувствовал. Хотя обычно пугаются тех людей, которые преследуют. Если он действительно, что называется, «позволял себе» с другими женщинами, то страшнее всего страдают не жены, а дочери. Но это так. Пугаются тех, перед кем виноваты. Не любят тех, перед кем виноваты, и избегают их.
— У нее было такое лицо! А потом мы ехали все вместе домой, я их отвозил.
— Вы никого сейчас не любите?
— Никого.
— Это единственное спасение. Любите кого-нибудь, пожалейте свою жену. Вы к ней ходите?