По древним тропам
Шрифт:
Не сломался Аруп от горя. Только еще злее к фашистам стал. Говорил, и справедливо:
— Если бы не война, Мервана б жила. Мирную жизнь ее сердце бы выдержало. Я бы не дал никому ее в обиду. А тут проводы. Мы отступаем… Не спасешь…
Экипаж у Арупа — лихие все ребята, тоже не дали ему сломиться душой.
Говорит однажды стрелок-радист Вася Липачев:
— Давайте фотку сделаем. Пусть Вера Константиновна на нас посмотрит. И первым долгом на Арупа. И на танк. Чтобы поняли они там, что и у нас сила есть — кэ-вэ…
Так и сделали.
И послали фотку перед Курской битвой. И деревянные игрушки — вырезал все тот же неугомонный Вася Липачев и положил в посылку рядом с фотографией.
Фотография эта до сих пор цела. Орлы у танка стоят. Орлами и были. А игрушки… Долго хранились, да растерялись. Сколько-то времени прошло?
После Победы домой их не отпустили.
Письмо Вере пришло уже с другого края страны. «Часто слушаем всем экипажем любимую песню: «На сопках Маньчжурии»…»
Вера сказала:
— На японца их бросили…
Бывало такое в письмах фронтовиков: между строчек писали, где они воюют. Прямо нельзя было — вдруг в нехорошие руки попадет письмо, и тайна дислокации войск станет известной. А это уже военная тайна. И трибунал. «По законам военного времени…»
Отвоевался Аруп и с японцами.
Возвращался домой, думал: как сын? Как вообще без Мерваны жизнь устраивать? Своего дома у них до войны не было, тоже не успели обжиться. Теперь опять все снова. Как оно повернется?
В благодарность за сына вез Аруп Вере Константиновне пуховый сибирский платок — выменял на продукты в Новосибирске. А как еще благодарить эту мужественную женщину, не знал.
Ехал Аруп в поезде к неизвестной ему судьбе. Видел, как поизносился за войну народ, как наголодался. Но страха в их глазах Аруп не заметил.
— Слава богу, разбили фрица. Отогреемся, отмоемся, отъедимся, — говорила, проходя по вагону, старушка со внучкой.
Кто ее уполномочивал говорить? Никто. Это душа народа говорила ее устами великую правду.
Ее и запомнил Аруп. В сердце упали слова старой русской женщины, которая говорила не за милостыню. Для людей, потерявших веру, говорила.
Но вернемся немного назад.
Фабричные, как я уже говорил, на произвол судьбы Веру не оставили. Первой прибежала в роддом и домой ученица Веры Валька — незамужняя, работящая девчонка. И пошла у них дружба самая близкая.
Если разобраться, то обе еще соплячки были — не в обиду им было бы сказано, одной двадцать, второй семнадцать. Врач в роддоме рассказывала молодым мамам: как, чем и когда кормить, чаще прогулки, белье, сон, эпидокружение… Много тонкостей с младенцами.
Ну, вот кормить. Первое время, понятно, грудью. А потом кашку надо, молочко коровье, супчики… С горем пополам доставали — пусть не манную, но все же. Это сейчас
— Что это у вас ничего нет? Одни рожки да вермишель…
Глаза ей замутило, что ли? Да этих рожков или макарон тогда Вере… Не хотят знать нынешние шиковые дамы, что и голод был, и на себя одеть нечего было… Понимаю, что после войны столько времени прошло — квартир настроили, хлеба насеяли и наубирали, мануфактуры, материалу тебе всякого — зайди в магазин «Ткани» — в глазах рябит от одних расцветок. А тогда… Остановлюсь, но хочу, чтобы ценилось молодыми то, что нам так дорого.
Столкнулась молодая мама и вот с чем. Врач сказала: купайте осторожненько. Воды горячей в тазик налили, положили в него ребенка, а он в крик. Верина мать вышла из горницы, набросилась на Веру и Валю:
— Что ж вы, паразиты, над дитем издеваетесь?! Не так надо.
— А как, теть Паш?
— Сейчас покажу. Пеленку дайте.
Дали. Завернула мать в пеленку сначала Володьку, воду разбавила до теплой, положила Володьку прямо в пеленке в воду и осторожненько начала поливать рукой.
— Обжечь же могли дитя.
Это всего одна тонкость. Я сам никогда ее не знал — детьми у меня в семье всегда командовала жена, я не касался. Не моя, мол, забота… Ты приглядывай… Жалею, что потерял, не имел такой радости в свое время от своих детей. Теперь внуков дождусь, буду наверстывать.
Первые трудности пережили. Пацаны на ножки встали… Это было событие так событие. В один день на ножки встали.
Опять же одна фабричная женщина — парторг Анна Васильевна — вложила в молодые головы разум:
— Что это вы, мои хорошие (это к Вере и Вале), детей в люльке держите? — О колясках тогда тоже только мечтали.
— А что? Засыпают вместе, играют вместе. Одни крик поднимет — другой тут же подхватывает…
— Я не о том.
Девчонки на Анну Васильевну удивленные глаза — и чем еще прошляпили, недоглядели?
— Сколько месяцев пацанам?
— По году и почти месяцу…
— Так что вы, из них хотите по Илье Муромцу сделать? Тридцать лет и три года на печи будут сидеть?
Не понимают девчушки.
— Давайте сюда Арслана.
Вынули из люльки и подали. Анна Васильевна распеленала, штанишки натянула, на ножки поставила:
— Ну, пошли, Алик…
У девчушек и глазах растерянность и страх.
А он пошел, затопал ножками — рот до ушей, довольнехонек…
— Володьку давайте.