По экватору
Шрифт:
Мы выехали днем, в двадцать минут пятого, и до самой ночи ехали открытыми равнинами. Утром мы попали в полосу скрёба — зарослей кустарника, — того самого, что так выручает австралийских романистов. В скрёбе прячется коварный абориген, таинственно промелькнет то там, то сям и вдруг неожиданно выскакивает и убивает поселенца; потом нырнет назад в кусты, не оставив никаких следов, по которым белый смог бы его найти. Где, как не в скрёбе, заблудиться героине романа, — и поиски, конечно, оказываются тщетными; она растерянно бродит в зарослях, пока, выбившись из сил, не падает без сознания, а спасители проходят в нескольких шагах от места, где она лежит, не догадываясь, что несчастная так близко; и только спустя много времени какой-нибудь бродяга наталкивается на ее скелет и дневник с душераздирающими записями, которые она нацарапала слабеющей рукой. Заблудившуюся героиню не дано
Кустарник раскинулся во всех направлениях; кажется, будто милю за милей тянется плоская крыша из верхушек кустов, бел единого перерыва или просвета — как одно сплошное покрывало. На мой взгляд, можно с одинаковым успехом бродить под водой, надеясь найти дорогу и выбраться оттуда. И все-таки утверждают, что абориген-следопыт выслеживал людей, заблудившихся в скрёбе, а также в непролазных джунглях, а также в песках пустыни; и даже видел следы на голых скалах и на морском берегу, хотя следы эти явно были начисто смыты водой.
Из австралийских книг и услышанных мною рассказов я узнал, что в области следопытства абориген проявляет такую удивительную хитрость, прозорливость, практическую сметку, точность и тщательность наблюдений, каких мы даже приблизительно не находим ни у кого другого, будь то белый или чернокожий. В официальном документе о черных жителях Австралии, опубликованном правительством Виктории, сказано, что абориген не только замечает слабые следы когтей взбиравшегося на дерево опоссума, но также определяет по ему одному известным признакам, когда они были оставлены — сегодня или вчера.
В этом же документе описан таков случай: поселенец А. держал пари с Б., что, куда бы Б. ни упрятал корову, абориген, которого он, А., приведет с собою, отыщет ее. Б. выбирает корову и показывает аборигену отпечатки ее копыт, затем следопыта запирают, чтобы он не подглядывал. Б. ведет корову несколько миль путем, петляющим во всех направлениях и нередко пересекающим самое себя, неизменно изыскивая самые замысловатые дорожки, а раза два даже гонит корову через стадо других коров, и ее следы совершенно теряются в путанице других следов. В конце концов Б. пригоняет свою корову домой; аборигена выпускают, и он сразу же начинает кружить по огромному пространству, изучая все коровьи следы, пока не находит искомый; затем он идет по этому следу, повторяет весь приделанный коровой замысловатый путь, который под конец приводит его к стойлу, где Б. спрятал корону. Хотел бы я знать, чем отличаются следы одной коровы от следов другой? А ведь есть же разница, иначе абориген не сумел бы проделать такой трюк; разница ничтожная, призрачная, какую не обнаружили бы ни вы, ни я, ни даже покойный Шерлок Холмс; и тем не менее ее обнаруживает дитя народа, который, по мнению иных, находится на самой низшей ступени интеллектуального развития..
Глава XVIII. ГДЕ ПРОЦВЕТАЮТ ВСЕ РЕЛИГИИ
Легче не ввязываться, чем развязаться.
Теперь поезд пробирался по прекрасному холмистому краю и, извиваясь, то и дело пробегал через прелестные зеленые долины. Нам встречались всевозможные породы эвкалиптов, некоторые из них — настоящие исполины. У иных ствол и кора были как у тутовой смоковницы; иные имели совершенно фантастический вид и напоминали причудливые яблони с японских картин. Было там дерево особенной красоты, — я не знаю, какой оно породы и как называется. Листва, казалось, состояла из больших пучков сосновых игл, нижняя часть каждого такого пучка была густо-коричневая или циста старого полота, верхняя — удивительно яркого, резкого, кричаще-зеленого. Зрелище волшебное. Это, должно быть, дерево редкое. Через полчаса скрылось последнее, и больше мы их не видали. Мы заметили еще одно потрясающее дерево — разновидность сосны, как нам сказали. Ее листва казалась мягкой, как волосы, — словно дымчатое облако взвивалось над прямым голым стволом. Эта порода не отличалась общительностью: деревья не теснились группами или парами, каждое стояло довольно далеко от ближайшего соседа. Они располагались на склонах пузатых, поросших травою больших холмов просторно и оригинально и высились, залитые лучами великолепного солнца; и пока дерево не скрывалось из виду, мы видели на ослепительно зеленом ковре у подножья чернильно-черное пятно его тени.
Где-то по пути нам встретились ракитник и дрок, занесенные из Англии. Попутчик, который зашел к нам в купе, пытался растолковать мне, какое из этих
Попутчик, обогативший меня бедностью своих познаний насчет ракитника и дрока, сказал, что он приехал в Южную Австралию из Англии, когда ему было двадцать лет, с тридцатью шестью шиллингами в кармане, — юный искатель приключений, без ремесла и профессии, без друзей, но с ясной и определенной целью: он не уедет отсюда до тех пор, пока не сколотит двести долларов. Эту сумму он собирался накопить за пять лет.
— Прошло уже больше пятидесяти, — сказал он, — а я все еще здесь.
При выходе из купе он столкнулся с приятелем, которого мне представил; приятель остался, и мы курили и болтали. Я рассказал ему о предшествовавшем разговоре и заметил, что в этой полувековой ссылке есть что-то очень печальное и я от души жалею, что план насчет двухсот долларов не осуществился.
— Чей, его? Давно осуществился. Не такой уж это грустный случай. Мой друг скромен, потому и умолчал о некоторых подробностях. Парень приехал в Южную Австралию как раз вовремя, чтобы помочь найти медные рудники «Бура-Бура». За первые три года они принесли семьсот тысяч долларов, а на сей день — двадцать миллионов, Он получил свою долю. Если бы он вернулся на родину через два года, у него хватило бы денег, чтобы купить деревню; теперь, пожалуй, хватит на покупку целого города. Да, в его истории нет ничего печального. Он и его медь явились как раз вовремя, когда надо было спасать Южную Австралию. Ведь незадолго до этого ее чуть было не разорил лопнувший земельный бум.
Опять необычная история, чем Австралия и отличается. В 1829 году в Южной Австралии не было ни одного белого. В 1836 году британский парламент основал эту провинцию, до той поры все еще стоявшую особняком, и дал ей губернатора и прочие атрибуты управления. На арену выступили спекулянты земельными участками, разработали широкую программу и начали привлекать сюда колонистов, соблазняя их обещаниями мгновенно разбогатеть. Лондон сразу соблазнился. Епископы, государственные деятели, люди самых разных сословий тут же кинулись на земельные участки компании. В район Аделаиды устремились иммигранты и стали разбирать городские участки и участки для ферм на мангровых болотах и песках приморья. Прибывало все новые и новые толпы. Цепа на землю росла не по дням, а по часам, все процветали и веселились, бум раздулся до гигантских размеров. На песке возникла деревня из хижин, крытых жестью, и дощатых сараев, и в этих вигвамах высший свет задавал тон: богато одетые дамы играли на дорогих фортепьяно, лондонские франты щеголяли во фраках и лакированных башмаках, и это избранное общество пило шампанское и во всем остальном вело себя в столице жалких сараев, как обычно в аристократических кварталах любой столицы мира. Власти провинции воздвигли роскошные здания для собственных надобностей и дворец с парком для губернатора. Губернатор обзавелся стражей и свитой. Были построены дороги, пристани и больницы. И все в кредит — на бумаги, на воздух, на вздутые и дутые ценности, — по сути на сплошной мираж.
Лет пять дела шли прекрасно. Потом вдруг все полетело вверх тормашками. Государственное казначейство прекратило платежи по многочисленным чекам, выданным губернатором, кредит земельной компании рассеялся, как дым, началась паника, ценности стремительно падали; перепуганные насмерть иммигранты схватили свои саквояжи и бросились в иные края, оставив за собой недурное подобие пустыни там, где еще недавно кишел густой людской муравейник.
Аделаида почти совсем обезлюдела, там осталось не более трех тысяч жителей. Оцепенение смерти длилось года два, если не дольше. Не было никаких признаков возрождения, исчезла даже надежда. Потом вдруг, как гром среди ясного неба, пришло воскрешение: открыли чудовищно богатые залежи меди; труп ожил и пустился в пляс...