По эскалатору вниз
Шрифт:
— Выходит, тут замешан еще один? — заинтересовался вахмистр.
— Я его почти не знал, — поспешно вставил Йоген, — мы тогда только познакомились. Он тут совершенно ни при чем. Бусы украл я один. Аксель об этом и знать не знал, абсолютно. И при чем тут преднамеренная кража? Просто я хотел вернуть себе свои же бусы, и только. А эта вот — трепло известное!
— Ну уж, юноша, это не аргументы. — Вахмистру вся история, по-видимому, казалась весьма забавной. Составляя протокол, он то и дело расплывался в улыбке, и Йоген даже подумал, что, может, все еще обойдется.
Но вечером к ним заявилась Эльвира со своей матерью — по поводу порванного свитера. Мать у нее была очень полная, очень
— Мою дочь на улицу уже выпускать страшно: в любой момент на нее может напасть такая шпана, как ваш сынок, — заявила она. — А свитер стоил двенадцать марок восемьдесят, а по вашему паршивцу давно тюрьма плачет!
Мама отдала двенадцать марок восемьдесят, не проронив ни слова, и потом, когда Эльвира со своей матерью ушли, она хранила молчание.
На следующей неделе снова пришла повестка из комиссии по делам несовершеннолетних, и на сей раз инспекторша держалась заметно холоднее.
— Магазинная кража, нанесение тяжелого увечья, преднамеренная кража; если отвести указанные потерпевшей сексуальные мотивы, вполне солидный багаж для вашего мальчика, госпожа Йегер. Мне кажется, он действительно трудноуправляем.
— Когда парень в таком возрасте, а ты одна, да еще работать приходится, чтоб его прокормить…
— Да, да, это видно из документов. Могу себе представить, для вас это действительно непосильная нагрузка. В таком случае надо подумать, а не лучше ли в интересах вашего сына, пока до большой беды не дошло, воспользоваться добровольной отдачей на перевоспитание. Там и дисциплина, и надзор…
— Но не могу же я его просто так отдать куда-то! Я ведь его мать.
— Именно потому, что вы его мать, вам надо крепко подумать. Не хочу оказывать на вас какой-то нажим, госпожа Йегер, но мы теперь, разумеется, будем за вашим Юргеном-Йоахимом следить с особым пристрастием, и уж если еще что-то случится, не исключено, сами будете вынуждены ходатайствовать о направлении его в исправительное учреждение.
— Тогда уж, по крайности, не я его от себя отпихну.
— Это верно, но тут палка о двух концах. Если судья удовлетворит наше ходатайство, вопрос о том, когда его выпустят, будет решать соответствующее учреждение совместно с судом. Если же вы сами напишете заявление, то сможете в любой момент, как только будете уверены, что он взялся за ум, забрать его обратно. Еще раз повторяю: не хочу оказывать на вас какой-то нажим, но…
Часто говорят, что вот, мол, исполнительные инстанции любят работать не спеша. Но бывает и наоборот. Уже через две недели мама и господин Мёллер сдали Йогена в специнтернат.
Йоген все хотел поговорить с мамой, хотел поклясться, что больше наверняка уже ничего не случится. Но не сделал этого.
В последние дни мать вела себя так, будто его вовсе не существовало. Она подолгу разговаривала с господином Мёллером, и Йоген догадывался, что речь шла о нем. Какой же смысл говорить с матерью, которая не чает, как от него избавиться, поскольку это внушил ей господин Мёллер! Не мог же он убеждать ее в обратном!
В приемной господина Катца, директора специнтерната, господин Мёллер сказал:
— Теперь вы попробуйте из этого шалопая что-нибудь путное сделать.
Он вообще вел себя так, будто был его отцом. На что господин Катц реагировал недоумевающим выражением лица и всякий раз подчеркнуто адресовал свои вопросы матери. Но господин Мёллер, казалось, вовсе этого не замечал.
Если Йогену не изменяет память, мама вообще один лишь раз открыла рот — уже под конец, когда они прощались и Йогену поздно было что-либо говорить.
— Будь умником, мой мальчик, — так сказала мама.
А потом она ушла.
5
В
Дорогая мама,
уже неделя, как я здесь, и у меня все в порядке. Чувствую себя в этом доме среди таких разных ребят просто здорово. Мне уже отсюда никуда не хочется. Нашел несколько друзей, с которыми провожу время. Один налетчик, а что сделал другой — этого я лучше писать не буду. Не волнуйся из-за меня. Мне тут нравится, тут столькому можно научиться!
Йоген.
Второе письмо было таким:
Дорогой Аксель,
я этого больше не вынесу. Кругом недоверие и сплошная грызня. Меня оболванили, а Шмель, наш воспитатель, вечно ко мне придирается. Если меня скоро не выпустят, я сбегу или покончу с собой. Знать бы только, что надо сделать, чтобы поскорее выйти отсюда. Может, ты посоветуешь?
Твой друг Йоген.
Первое письмо он, как полагалось, сдал в незапечатанном виде господину Шаумелю и получил его обратно, так как сведения о проступках других сообщать запрещалось, но в принципе письмо хорошее: видно, что он уже освоился и чувствует себя вполне нормально.
Второе письмо он отдал парикмахеру, который даже на марку расщедрился и бросил письмо в городе. Он это иногда делал, хотя и не для всех. Йоген должен был благодарить Свена за ценный совет.
Сочинение называлось по-прежнему «Почему я здесь», но он просто переписал содержание предыдущего варианта. Йоген стиснул зубы, когда клал сочинение на стол господина Шаумеля.
Тот лишь пробежал глазами по строчкам и сказал:
— Стало быть, к следующим выходным — еще раз, Боксер!
…Воспитатели должны были через определенные промежутки писать характеристики на своих подопечных — это входило в круг их профессиональных обязанностей; в свою очередь, и они сами получали характеристики от ребят. Изложенные в письменном виде оценки воспитателей аккуратно подшивались к аналогичным листкам с грифом «Служеб. А-4» в личные дела. Их можно было в любую минуту взять, открыть и в случае надобности составить представление о том или ином парне. Ребячьи оценки, напротив, передавались изустно; они могли меняться — тут все зависело от того, кто сообщал их новоприбывшему. Но в основных чертах они были сформулированы окончательно и бесповоротно.
Впрочем, такие устные легенды создавались далеко не о всех, а лишь о тех, кто того заслуживал, ибо являлся неотъемлемой частью дома, постоянно в нем находился и имел право голоса во всех делах. Практиканты, например, такого не удостаивались. Они были фигурами временными, не успевавшими за несколько недель своего пребывания в интернате что-то кардинально изменить. Они так слабо разбирались в механике здешней жизни, что обвести их вокруг пальца не составляло особого труда, более того, они были заинтересованы в поддержке ребят, если не хотели завершить свою практику явным провалом и последующими неприятностями. Ребята воспринимали их чуть ли не как товарищей по несчастью, чей каждый шаг также подлежал аттестации. Разница заключалась лишь в том, что получаемые ими характеристики решали их судьбу в смысле приема в исправительные заведения, а не освобождения из них. О практикантах отзывались скупо: в порядке, симпатяга, тупарь, индюк, мямля. И все было ясно. Тогда как воспитатели представляли собой существенные, определяющие моменты жизни, поэтому заслуживали повышенного внимания и всесторонней оценки.