По эту сторону рая (др.издание)

Фицджеральд Фрэнсис Скотт

Стихи, которые Элинор прислала Эмори несколько лет спустя

Здесь, земнородные, мы над журчанием водным,Тем, чья беспечная музыка света полна,День обнимали со смехом лучисто-свободным…Здесь нам удобно шептаться и ночь не страшна.Здесь мы вдвоем… Красотой ли с величьем мы былиВместе увенчаны вольною летней порой?Рваные тени листвы на тропе мы любилиИ гобелены прозрачные дали немой.Это был день… А о ночи преданье иное —Бледной, как сон, в карандашной штриховке ветвей:Призраки

звезд нам шептали о дивном покое,Славы велели не ждать и не думать о ней.Звезды твердили о вере, что гибнет с рассветом…Юность – медяк, ею куплены чары луны.Смысл и порыв ощущали с тобой мы лишь в этом,Эти проценты мы были июню должны.Здесь мы, у струй, что о прошлом расскажут едва лиТо, что не следует знать, и, мечты углубя,Молвят, что свет – только солнце… Но воды молчали…Кажется, вместе мы… Как я любила тебя!Что было прошлою ночью, в час гибели лета?К дому что нас потянуло в вечерних тенях?Кто там из мрака, оскалясь, уставился где-то?Ах, как ты, спящий, метался! Объял тебя страх.Что ж… Мы прошли… Мы теперь обратились в преданье —Метеоритов чудной искривленный металл,—И подменило навеки меня мирозданье,Ты же, усталости чуждый, смертельно устал.Страх – это зов… Безопасность нужна земнородным…Мы – голоса лишь и лица, навеки бледны…Шепчется полулюбовь над журчанием водным…Юность – медяк, ею куплены чары луны.

Стихи, которые Эмори послал Элинор, озаглавленные «Летняя гроза»

Звук песни, дуновенье ветерков,И чей-то легкий смех в дали немой,И дождь, и над полями чей-то зов…На солнце туча бурая нашлаИ, трепеща, скликает за собойСестер. В деревьях – крыльям нет числа.Тень промелькнула – это голубок…И сквозь долину, по ее стволамСкользит на темную грозу намек —То дух, присущий высохшим морям,Чуть слышный гром…О ливень и туман,Вам снова бы чадру судьбы сорвать!Власы ей взвихри, бурный ураган!Я ожидаю вас!И вот опятьМеня захлестывает все страшнейНагромождение грозы и мглы.Когда-то были все дожди нежней,Когда-то были все ветра теплы…И ты идешь в тумане… Меж кудрейСверкающие капли, на губах —Что старше делает тебя и злей —Надрыв иронии, веселый страх.Ты, словно призрак, обгоняешь дождь,Идешь в лугах, где мертвые мечты,Где мертвая любовь, и листья рощМертвы, как сон, и дымкой залиты…(Ползет чуть слышный шепот в темноте,Деревья молкнут.)А ночная мглаПрочь сорвала хитон промокший дня…Скользнула по холмам и размелаПо долу кудри… Сумрак воцарен…Деревья стихли… все молчит… покой…О тьма… сиянье будущих времен…И чей-то легкий смех в дали немой…

Глава IV

Высокомерное самопожертвование

Атлантик-Сити. К концу дня Эмори шел по пешеходной эстакаде над набережной, убаюканный однообразным шумом вечно сменяющихся волн, вдыхая чуть похоронный запах соленого ветра. Море, думал он, хранит память о прошлом крепче, чем изменчивая земля. Оно все еще шепчет о ладьях викингов, что бороздили

океан под черными крыльями-флагами, об английских дредноутах – серых оплотах цивилизации, что в черном июльском тумане сумели выйти в Северное море.

– Да это Эмори Блейн!

Эмори глянул вниз, на мостовую, где только что остановился низкий гоночный автомобиль и за ветровым стеклом расплылась в улыбке знакомая физиономия.

– Спускайся к нам, бродяга! – крикнул Алек.

Эмори ответил и, спустившись по деревянной лестнице, подошел к машине. Все это время они с Алеком изредка виделись, но между ними преградой стояла Розалинда. Эмори это огорчало, ему очень не хотелось терять Алека.

– Мистер Блейн, знакомьтесь: мисс Уотерсон, мисс Уэйн, мистер Талли.

– Очень приятно.

– Эмори, – радостно возгласил Алек, – полезай в машину, мы тебя свезем в одно укромное местечко и дадим кое-чего глотнуть.

Эмори обдумал предложение.

– Что ж, это идея.

– Джилл, подвинься немножко, получишь от Эмори обворожительную улыбку.

Эмори втиснулся на заднее сиденье, рядом с разряженной пунцовогубой блондинкой.

– Привет, Дуглас Фербенкс, – сказала она развязно. – Для моциона гуляете или ищете компанию?

– Я считал волны, – невозмутимо ответил Эмори. – Моя специальность – статистика.

– Хватит заливать, Дуг.

Доехав до какого-то безлюдного переулка, Алек затормозил в черной тени домов.

– Ты что тут делаешь в такой холод, Эмори? – спросил он, доставая из-под меховой полости кварту виски.

Эмори не ответил – он и сам не мог бы сказать, почему его потянуло на взморье. Вместо ответа он спросил:

– А помнишь, как мы на втором курсе ездили к морю?

– Еще бы! И ночевали в павильоне в Эсбери-Парк…

– О господи, Алек, просто не верится, что ни Джесси, ни Дика, ни Керри уже нет в живых.

Алек поежился.

– Не говори ты мне об этом. Осень, холод, и без того тошно.

– И правда, – подхватила Джилл, – этот твой Дуг не очень-то веселый. Ты ему скажи, пусть хлебнет как следует. Когда еще такой случай представится.

– Меня вот что интересует, Эмори, ты где обретаешься?

– Да более или менее в Нью-Йорке.

– Нет, я имею в виду сегодня. Если ты еще нигде не устроился, ты мог бы здорово меня выручить.

– С удовольствием.

– Понимаешь, мы с Талли взяли номер у Ранье – две комнаты с ванной посередине, а ему нужно вернуться в Нью-Йорк. Мне переезжать не хочется. Вопрос: хочешь занять вторую комнату?

Эмори согласился с условием, что водворится сейчас же.

– Ключ возьмешь у портье, номер на мое имя.

И Эмори, поблагодарив за приятную прогулку и угощение, решительно вылез из машины и не спеша зашагал обратно по эстакаде к отелю.

Опять его прибило в заводь, глубокую и неподвижную, не хотелось ни писать, ни работать, ни любить, ни развратничать. Впервые в жизни он почти мечтал о том, чтобы смерть поглотила его поколение, уничтожив без следа их мелкие страсти, усилия, взлеты. Никогда еще молодость не казалась так безвозвратно ушедшей, как теперь, когда по контрасту с предельным одиночеством этой поездки к морю вспоминалась та бесшабашно веселая эскапада четырехлетней давности. То, что в тогдашней жизни было повседневностью, – крепкий сон, ощущение окружающей красоты, сила желаний – улетело, испарилось, а оставшиеся пустоты заполняла лишь бескрайняя апатия.

Чтобы привязать к себе мужчину, женщина должна будить в нем худшие инстинкты. Вокруг этого изречения почти всегда строилась его бессонница, а бессонница, он чувствовал, ожидала его и сегодня. Мысль его уже начала разыгрывать вариации на знакомую тему. Неуемная страсть, яростная ревность, жажда овладеть и раздавить – вот все, что осталось от его любви к Розалинде, все, что было уплачено ему за утрату молодости, – горькая пилюля под тонкой сахарной оболочкой любовных восторгов.

У себя в комнате он разделся и, закутавшись в одеяло от холодного октябрьского воздуха, задремал в кресле у открытого окна.

Вспомнились прочитанные когда-то стихи:

О сердце, честен был всегда твой труд.В морских скитаньях годы зря идут…

Но не было сознания, что годы прожиты зря, и не было связанной с ним надежды. Жизнь просто отвергла его.

«Розалинда, Розалинда!» Он нежно выдохнул эти слова в полумрак, и теперь комната полнилась ею; соленый ветер с моря увлажнил его волосы, краешек луны обжег небо, и занавески стали мутные, призрачные. Он уснул.

Проснулся он не скоро. Стояла глубокая тишина. Одеяло сползло у него с плеч, кожа была влажная и холодная на ощупь.