По кличке «Боксер»: Хроника времен культа личности
Шрифт:
– За что люблю Каспий, так за эту расчудесную рыбу, да за икорку. Если бы не вонь нефтяная, ни за что бы отсюда не уехал. До смерти бы прожил. Винцо бы попивал, балычком закусывал, фруктами баловался. Красотища! Жизнь! А ты, прости меня, Александр, черт знает о чем думаешь, Я так понимаю: надели мы с тобой форму с голубой фуражкой, значит, должны справно нести службу…
– Кстати, не нравится мне эта новая фуражечка с голубым верхом. Такое впечатление, что материал для нее выкроили из жандармских мундиров. Помнишь, у Лермонтова: «И вы,
– Ну, ты даешь, Маньковский, скажи мне кто-нибудь другой такие слова, я бы…
– За пистолет схватился, – закончил фразу Александр.
– Не за пистолет, просто в морду бы двинул. – Сатов вдруг засуетился, забеспокоился, вроде бы и протрезвел. – Ты, часом, не провоцируешь меня? А то ведь вас двое, а я один.
Александр даже сплюнул с досады.
– За какого же гада ты меня принимаешь?
Сатов неожиданно стукнул ладонью о стол:
– Брось ты это! Фантазии свои брось!
– А разве то, что у нас бьют, жаждой морят заключенных – фантазия?
– Опять двадцать пять. Снова свою музыку завел. Все в рамках, дозволенных приказом наркома. Они бы при случае с нами не стали церемониться. У меня свой принцип. Кто я сейчас? По сути дела разведчик, проникнувший в стан врага. Мне поручено добыть нужные сведения. И я любыми средствами, понимаешь, любыми, добуду их. Выполню приказ!
– Но ты следователь, а не разведчик.
– Не вижу особой разницы. – При этих словах Сатов встал. – А ведь мне домой пора. Пойду, пожалуй.
Маньковский не стал задерживать гостя.
9.
Дня два после того странного вечера Маньковский болтался без дела по коридорам наркомата. До коменданта внутренней тюрьмы добраться не удавалось. Тот то выезжал куда-то с арестованными, то выполнял какие-то специальные задания руководства, то попросту исчезал по неизвестным причинам. Однако на третий день утром измотанный и вконец усталый, он сам появился в кабинете опального следователя. Взглянув на Суханова, Александр подметил: что-то нечеловеческое, жесткое, злобное было в его рябом потном лице. Это впечатление еще более усиливала гримаса боли, исказившая губы. Маньковский невольно произнес:
– Что с вами, Петр Кузьмич?
– Вымотался весь, мать его в душу. Да еще вот эта ерунда допекает. – Комендант поднял вверх кисть правой руки. Большой палец ее был аккуратно забинтован,
– Панариций, что ли?
– Какой к черту панариций. Язва, понимаешь, образовалась. От отдачи пистолета.
Маньковский удивился:
– Да я вас, вроде, в тире давно не видел.
– В тире? – комендант криво усмехнулся. – У меня свой тир… Сегодня сам увидишь.
В последних словах следователь уловил зловещие нотки. И поэтому решил уточнить:
– Если не секрет, чем же мы будем заниматься?
– Приходи к двадцати ноль-ноль во внутренний дворик, там и получишь все разъяснения. А я пойду прикорну пару часиков. Да не забудь взять оружие.
…Минут за пятнадцать до назначенного срока Маньковский
– А ты по какому случаю здесь, Николай?
– В качестве водителя этой железной кобылы, – усмехнулся Сатов и постучал рукой о кабину грузовика. – Шоферов, говорят, не хватает. Приходится быть на все руки мастером. Тебя же, судя по всему, пригласили в качестве исполнителя.
– Исполнителя? – удивился Маньковский.
– А разве не предупредили?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь…
Сатов посмотрел на часы и произнес уверенно:
– Через пять минут поймешь.
Ровно в двадцать часов во дворе появился Суханов, а с ним несколько командиров войск НКВД. Послышались команды. Бойцы построились по двое и вслед за одним из командиров молча исчезли в проеме двери, ведущей в тюрьму.
Суханов с «Беломором» в зубах подошел к следователю. Выражение злости и напряжения не исчезли с его лица. Более того, к нему прибавилась одержимость, какая приходит к человеку, осознавшему особую важность предстоящего. Он сухо осведомился у Сатова:
– Мотор в порядке?
– Доедем. – Уклончиво ответил тот.
– Ну, а вам, – комендант повернулся к Маньковскому, – предстоит принять участие в исполнении приговора, вынесенного врагам нашего народа…
Не успел Суханов докончить фразу, как следователь, сделав невольно шаг назад, произнес резко:
– Нет!
– Как это понимать? Вы находитесь в моем подчинении и будете выполнять то, что я вам прикажу.
– Расстреливать я не буду. – Упрямо повторил Маньковский. – Отказываюсь категорически. Можете доложить об этом начальству.
Суханов удивленно посмотрел на говорившего, усмехнулся и с заметной снисходительностью сказал:
– Да что это вы так вскипятились. Расстреливают люди, специально назначенные наркомом, – он сделал ударение на слове «специально», – те, кому доверяют. А вам ведь даже следствие вести не доверяют. Так что не волнуйтесь, в оцеплении придется постоять, да помочь при захоронении. К сожалению, людей не хватает. Так что поберегите нервы, поберегите.
Говорил он, не вынимая папиросы изо рта, отчего речь становилась приглушенно-шепелявой, шутовской.
Тем временем бойцы выводили приговоренных. Здесь же их связывали, засовывали во рты кляпы и заставляли ложиться плашмя на дно кузовов машин. Места не хватало, так что укладывались один на другого штабелями. Все это делалось деловито, без суеты. Оттого приобретало черты чего-то нереального, потустороннего, мистического. Словно в этом мрачном полуосвещенном дворе, очерченном серыми стенами с зарешеченными окнами, разыгрывался страшный спектакль теней. Зловещую тишину мрачного каменного колодца прорезала, наконец, команда Суханова: