По наследству. Подлинная история

Рот Филип

Я выдавил из себя смешок.

— Вот порадовал так порадовал.

— Кьювин говорит, чтобы я забыл об опухоли и жил себе, как живу.

— Да ну? Похоже, он дело говорит.

— Мишелл, его дочка, выходит замуж, вот, я записал: во вторник 27 декабря 1988 года. У них дома в одиннадцать тридцать. Он и тебя просил приехать на свадьбу. Со мной и с Лил.

До декабря оставалось семь месяцев. Как считать эти семь месяцев — «сравнительно недолгим временем» или нет?

— Если ты поедешь, и я поеду.

— Фил, я хочу, чтобы мне восстановили зрение. Хочу, чтобы доктор Крон удалил катаракту. Довольно, хватит чикаться с этой штукой.

5

Хорошо

бы Ингрид согласилась присматривать за мной до конца

Однако через неделю после того, как Бенджамин вернулся из Европы, отец пошел на биопсию, но не потому, что решился на операцию — к этому времени мы все согласились, что делать ее не стоит, — а для того, чтобы определить: поддается ли, пусть вероятность и ничтожно мала, такого рода опухоль облучению. Я понимал: забыть об опухоли, не погрешив против совести, мы можем, только если удостоверимся, что другого способа справиться с нею, кроме скальпеля хирурга — а это для всех нас неприемлемо, нет. Мысль, что игла, которую воткнут в нёбо, может повредить что-то в мозгу, ужасала, однако Бенджамин убедил меня, что брать биопсию у отца будет доктор Перский, лучший в этой области хирург.

Управляющий отцовского дома привез отца с Лил в манхэттенскую клинику, там их ожидал я; после тягомотных бюрократических проволочек я зарегистрировал отца и проводил в палату. Ему принесли ужин; к моему удивлению, он целиком и полностью отдался еде. Потом Лил ушла, а я повел его вниз — там его принял молодой ординатор, отец рассказал ему историю своей болезни и в придачу несколько смешных баек из своего детства. Вернувшись в палату, мы достали из сумки пижаму, отец помылся, и я помог ему улечься в постель. Отец совершенно изнемог, выглядел он — одна сторона лица обвисла, на слепом глазу повязка — ужасно. Но при всем при том казался куда менее угнетенным, чем тогда, когда мы ничего не предпринимали. Его ждало новое испытание, а позволить себе пасть духом, когда тебя ждет испытание, непозволительно. И он встретил это испытание с той смесью вызова и смирения, с которой приучил себя противостоять унижениям старости.

Когда в регистратуре отцу сказали, что смотреть телевизор в палате обойдется в три с половиной доллара в день, он отказался платить. Увидев, что он лежит на кровати, вперив зрячий глаз в потолок, я сказал, что заплачу за телевизор.

— В чем дело, — сказал я. — Явлю широту души — оплачу тебе вечер с телевизором.

— Три пятьдесят за телевизор? Они спятили!

— Можно было бы посмотреть бейсбол. «Метс» против «Редс».

— За три пятьдесят — ни в жизнь! — он был неколебим. — Пошли они!

— Куда хуже лежать вот так и сходить с ума.

— И вовсе я не схожу с ума. Такой роскоши я не могу себе позволить. Шел бы ты домой.

— Сейчас всего семь. Ты бы мог посмотреть Макнейла и Лерера [33] .

— Не беспокойся. Все хорошо. Купи что-нибудь поесть, поезжай в гостиницу, посмотри, как играют «Метс».

Усевшись около его постели, я принялся читать вечерний выпуск «Пост».

— Хочешь, прочту тебе последние новости? — спросил я.

— Нет.

33

Телевизионная передача «Час новостей» с Макнейлом и Лерером.

— Что бы нам взять из дому приемник. Ты мог бы следить за игрой по радио.

— Не хочу я никакого радио.

Не прошло и пятнадцати минут, как он заснул; прошел час — похоже было, что он проспит всю ночь, а ведь сестра еще не дала ему снотворное, которое мы просили ординатора выписать. Его зубы лежали на тумбочке, где он их оставил. Я поместил зубы в специальную

пластмассовую коробочку, предоставленную клиникой, закрыл коробочку и спрятал в ящик тумбочки. Челюсть была новая: ее сделали после того, как у отца парализовало правую щеку. Из-за обвисшей щеки дантисту стоило большого труда подогнать челюсть; всего двумя днями ранее отец — я вывел его на прогулку— рывком выхватил зубы: «Чтоб им! И на кой человеку столько зубов!» — но когда зубы оказались у него в руке, он растерялся — не знал, куда их девать. Как раз в эту минуту мы переходили Норт-Брод-стрит и вот-вот должен был загореться красный свет.

— Дай, — сказал я. — Дай их мне, — взял у него челюсти и положил в карман.

И сам себе удивился — такое удовлетворение это мне доставило. Переводя отца через дорогу, поддерживая его под руку, чтобы он не споткнулся, вступая на тротуар, я не ощущал ни брезгливости, ни отвращения, меня даже забавляло происходящее — можно подумать, нам с отцом отвели роли в комическом дуэте: при этом я играл простака при клоуне, неизменно вызывающем смех в зале плохо подогнанными протезами, — приемчик ничем не хуже носа Дуранте или глаз Эдди Кантора [34] . Взяв отцовы протезы, осклизлые, слюнявые и т. д. и засунув их в карман, я, сам того не подозревая, перешагнул пропасть физического отчуждения, которая — что, в общем-то, в порядке вещей — пролегла между нами с тех пор, как я вырос.

34

Джимми Дуранте (1893–1981) — американский артист эстрады и кино по прозвищу Шнобель. Эдди Кантор (1893–1964) — американский эстрадный актер и певец; вечно вращал глазами, что было его излюбленным комическим приемом.

Я посидел еще у его постели — он, судя по всему, крепко спал — и несколько минут спустя тихо вышел из комнаты. У сестринского поста я задержался — узнать, когда его завтра отвезут в операционную. Затем из телефонной будки в конце коридора позвонил брату в Чикаго.

— Надо надеяться, мы решились на биопсию не только для того, чтобы не бездействовать, — сказал я. — У меня порой мелькает такое подозрение.

— Как он?

— Что тебе сказать, на этот раз, как впрочем и всегда, он встретит опасность лицом к лицу. Никаких отвлечений-развлечений себе не позволит. Тут берут три пятьдесят за право пользоваться телевизором в палате, так вот, он сказал бедняге регистратору — а тому и головы поднять некогда, — что это чистой воды грабеж.

Брат рассмеялся.

— Ничего не скажешь, упрямый стервец.

— Как знать, в наших обстоятельствах, может, оно и неплохо, что он такой упрямец. Я позвоню тебе завтра, когда его привезут из операционной. Его возьмут на биопсию примерно в полдень.

— Угол Первой авеню и Тридцатой улицы, — сказал я назавтра водителю. — Университетская клиника.

— А ты вышел из гостиницы с невредной бабенкой, — сказал водитель, трогаясь с места.

Перед тем как остановить такси, я простоял несколько минут у гостиницы — разговаривал с женой старого приятеля: столкнулся с ней, когда вышел из гостиницы, чтобы ехать в клинику.

— Ну и?

— Натягиваешь ее? — спросил он.

— Не понял.

— Спишь с ней?

В зеркале заднего вида отражалась пара зеленых зенок, которые буравили меня со злобой, еще более поразительной, чем его вопрос. Не задержи меня разговор у гостиницы, я бы не доверил свою жизнь этим зенкам и выскочил из машины, но мне хотелось во что бы то ни стало повидать отца перед тем, как его увезут в операционную, поэтому я сказал:

— Вообще-то нет. С ней спит мой друг. Она его жена.