Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 7
Шрифт:
Скажите господину офицеру, что русские солдаты не позволят трогать негра на этом берегу.
Американец перевел. Майор снова произнес свое удивленное «О-о!» и отошел к «виллису».
Негр крепко пожал руки наших ребят, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо каждого, стараясь надолго сохранить в памяти образы русских солдат, о встрече с которыми так страстно мечтал он, этот человек из-за океана.
«Виллисы» умчались. В бинокли мы следили за удаляющимися машинами американцев. Толстый майор не нарушил предупреждения нашего старшины: па этом берегу он не тронул арестованного
Мы запомнили эту весеннюю встречу с двуликим миром — миром честных угнетенных тружеников и миром плутократов-реакционеров.
1949 г.
В первом бою
Николай Бережной лежал на соломенной подстилке рядом с командиром первого орудия. Впервые за много дней он познал чувство удовлетворенности, какое обычно приходит к человеку, достигшему после долгих мытарств цели. Прошедший день был полон забот и впечатлений, и теперь Николай, пользуясь покоем и тишиной, мысленно осваивал свое новое положение.
Теплая майская ночь стояла над селом. В неподвижном воздухе растекались густые запахи цветущих вишен, молодой березовой листвы, а временами в этот душистый аромат весны вкрадывались горькие запахи пожарищ. Усыпанное звездами темно-синее небо было высоко, спокойно и торжественно.
Во дворе в походной готовности стояли две противотанковые пушки, а между ними на плащ-палатках и шинелях лежали солдаты. Лошади, попарно привязанные к передкам, спокойно жевали сено, изредка отряхиваясь и позвякивая удилами. Утомленные дневными хлопотами люди спали. Только силуэт часового смутно маячил у ворот на фоне звездного неба.
Минувшей ночью Николай Бережной прибыл в третий батальон, а утром принял взвод «сорокапяток». Вечером комбат вызвал командиров и приказал всем подразделениям находиться в боевой готовности. Дивизия стояла в резерве, но в любую минуту могла быть брошена в бой.
С каждым днем Николай все явственнее ощущал медленное, но неуклонное приближение к тому роковому часу, с которого начнется и его схватка с врагом. Энергичный и смелый, он с нетерпением ждал первого боя. Каков будет этот бой, как сложатся обстоятельства? — было загадочно, но молодой командир ощущал в себе достаточно сил и верил в мощь боевого оружия. Фантазия, забегая вперед, рисовала яркие картины горячих боев и самоотверженных подвигов. Но здоровый трезвый ум понимал разницу между юношескими мечтами и суровой действительностью.
В последнее время Николай реже стал думать о себе. Он был командиром, и на нем лежала ответственность за жизнь людей, за боевую технику. Чувство этой ответственности было несколько ново, незнакомо.
По природе своей он не был замкнутым: воспитанный в коллективе, он никогда не переживал наедине ни радостей, ни горестей. И теперь, как никогда раньше, ему захотелось по-дружески, сердечно поговорить с близким человеком.
Но кругом все спали. Слегка похрапывал командир первого орудия сержант Погребняк, раскинув руки, скороговоркой бормотал невнятные слова ездовой Голиборода. На одной шинели
Один ездовой первого орудия хлопотал еще возле своей пары. Он хозяйственно подбирал раскиданное лошадьми сено и вполголоса добродушно ворчал.
Николай встал, скрутил цыгарку и подошел к солдату.
— Что, все кормите? — спросил он.
— Ничего не поделаешь: Пуля у меня очень уж неспокойная: разбросает свое сено и тянется к Быстрому: он и не наедается. Приходится вставать и кормить.
Надо, конечно… А скажите, вы давно на фронте?
— С самого начала. Как немец подошел к Днепру, так меня и мобилизовали. Так что с сорок первого…
Николай видел, что ездовой непрочь был поговорить со своим новым командиром.
— А страшно было в первом бою? — спросил Николай, с любопытством всматриваясь в малознакомое лицо солдата.
— Как вам сказать? — не сразу ответил ездовой. — Оно, известно, спервоначалу не очень весело, но, знаете, на войне, как и на работе: задание или там приказ надо выполнять. В первом бою, помню, мне командир говорит: «Бери, Гарпеyко, пулемет и айда на левый фланг — не дай немцам обойти». Я и побёг. Отбивался до ночи, а немцев не пустил… Было страшно, да еще как…
Николаю понравился этот пожилой бывалый солдат, его простодушная непосредственность, добросовестное отношение к своим солдатским обязанностям. После короткого молчания он снова спросил:
— Гарпенко, а где ваш прежний командир взвода?
— Лейтенант Кузьмин? Он погиб под Николаевкой…
Гарпенко замолчал, глядя вдоль пустынной улицы, где край неба над селом вспыхивал мутным отсветом зарниц. В ночной тишине доносились глухие залпы артиллерийской батареи. Эхо далекого боя то нарастало, то вновь замирало.
— Лейтенант Кузьмин был хороший командир, — продолжал Гарпенко. — Смелый был. Воевать умел и нас приспособил… А вот погиб нелепо…
— Как же это?
— Наступал наш батальон на Николаевку. Хорошее было село — на бугре, посреди чистого поля. Мы поддерживали пехоту, а пехота залегла и не поднимется: сечет немец пулеметами, нет никакого тебе продвижения. Вот лейтенант и говорит Погребняку: «Ты смотри тут, а я пойду к кургану, понаблюдаю, откуда это он стреляет». А пули так и визжат в воздухе. Мы говорим: «Пригнитесь, товарищ лейтенант», — а он не слушает и идет во весь рост. Гордый был, не хотел на виду у нас пулям кланяться. Ну, смотрим — схватился за грудь, упал. Мы с Семеном Ерохиным — он тогда еще вторым номером был — бросились к нему, да поздно: уже мертвый.
Солдат умолк, протяжно вздохнув, и погодя прибавил:
— Конечно, как говорится — на людях и смерть красна, но все же эта смерть никудышная.
Разговор свелся к теме о смерти, чего не любил Николай. В свои двадцать лет он редко думал о ней, и хотя знал о ее зловещем касательстве к его солдатской судьбе, почему-то считал, что воевать ему придется долго. Гибель его предшественника неприятно подействовала на Николая, и он с горечью думал, что вот такая смерть не оставила даже хорошего воспоминания в сердцах его солдат.