По обе стороны океана (сборник)
Шрифт:
Очевидно, действительно от страха, но руки у Никиты Сергеевича так дрожали, что он с трудом стакан к губам поднёс. Потом поперхнулся. Но выпил, с трудом, но выпил.
— Ох и питух же ты, Никита, — рассмеялся Сталин, обнажая чёрные свои зубы. — Тоже мне казак, запорожец…
Удивительно он всё-таки словоохотливым оказался. А я-то думал, что так лениво роняет слова. Ходит вокруг стола, попыхивает трубочкой и неожиданным вдруг вопросом каверзным огорошивает. Таким в кино мы его видали, к такому привыкли.
— Выпил? Теперь закуси. Балычок, семушка. Да ты не стесняйся, чувствуй
Второй пошёл у Хрущёва легче. Крякнул, вытер ладонью рот, отрезал кусок телятины.
— Вот и хорошо, — сказал Сталин и встал. — Вы тут закусывайте пока, а я тем временем… — Он вышел, очевидно по надобности…
Хрущёв тяжело вздохнул, посмотрел на меня со смешанным чувством почтения и недоумения.
— Так это из-за вас он меня вызвал?
— Да вроде.
— А по какому поводу, не знаете?
— Квартирному.
— Квартирному? А у вас что, нету? Так это ж по телефону всё можно.
— Вероятно, можно.
— А ещё про что-нибудь говорил?
— Говорил.
— Про что?
— Про булаву.
— Какую булаву?
— Богдана Хмельницкого.
— Что на памятнике? Убрать, что ли, надо? Вмиг уберём, — он облегчённо вздохнул.
Иди оно так, как шло, всё было бы прекрасно. Хрущёву было приказано отгрохать мне дачу на берегу Днепра и квартиру не хуже, чем у Корнейчука («Ах, у него особняк, и Некрасову особняк!»), потом предложено было по традиции сплясать гопака и совсем уже не по традиции — есть такое русское развлечение — изобразить борьбу с медведем, и в награду преподнесён был келех, и беднягу совсем развезло. Сталин смеялся, хлопал в ладоши. На этом бы и кончить, поблагодарить за гостеприимство, Никиту взять под микитки и улететь бы с ним в Киев, а там дача, особняк и прочие лауреатские блага с царского плеча.
Но не тут-то было, позвонил вдруг телефон. Сталин взял трубку.
— Ну, чего там, — буркнул. — А кто его приглашал? Занят я… Скажи, что занят, — и положил трубку. — Тоже мне борец с алкоголизмом.
Через минуту опять звонок.
— Ну что? Какое там может быть важное дело? — матюкнулся. — Ладно, пусть зайдёт.
Зашёл Берия.
— Ну, чего принесло? Видишь, пьём. О серьёзном разговариваем. Чего тебе надо? Короче.
Берия приоткрыл было рот, но Сталин перебил:
— А ну, дыхни! Трезвый! А трезвый человек — человек подозрительный. На, выпей. — Сталин налил полный стакан. — Штрафную.
Берия взял стакан и злобно посмотрел сначала на Хрущёва, тот примостился уже на моей кушетке, потом на меня.
— Чего косишься на него? Писатель. Мы тут с ним литературные проблемы решаем, а ты со своей мурой. Сажать сегодня никого не буду, ясно? Пей! И залпом!
Лаврентий Павлович с трудом, но выполнил приказание. Сталин ткнул вилкой в огурец.
— Закусывать надо. А то окосеешь и заведёшь волынку… Ну, докладывай, раз пришёл.
— Разговор конфиденциальный, — сказал Берия.
— Ах, конфиденциальный? Серьёзный? Жизнь страны от него зависит? Да? А может, я не хочу сейчас о стране говорить? Хочу о литературе. С писателем.
Берия на глазах бледнел. После последних слов начал пятиться. Опять злобно глянул на меня. Сталин перехватил его взгляд.
— Пью с кем хочу, ясно? С тобой не хочу, а с ним хочу. Пришёл ещё подглядывать, — и стукнул кулаком по столу. — Марш отсюда!
И Берия, грозный Берия, растаял; как будто его и не было.
— За грузина себя ещё выдаёт, гад… — Сталин встал и прошёлся по комнате. В столовую мы так и не пошли, пили у меня. — Подглядывают, сволочи, подслушивают, проверяют… Житья нет.
Поправил косо висевший шишкинский лес.
— На тебя ещё грозно смотрит, блядюга. Пусть попробует только. Хребет сломаю ему, Малюте зарвавшемуся.
Нежданный визит этот испортил всю нашу идиллию. Начал вспоминать, кто в чём провинился. Виноваты, оказалось, все. Прихлебатели, болтуны, доносчики, каждый на чужом х… в рай хочет въехать. Втируша Маленков, и Вячек — медный лоб, и Лазарь этот обрезанный — все друг друга стоят…
И исчез уютный дедушка. По комнате из угла в угол решительными шагами ходил пока ещё не разгневанный, но явно разозлённый, выпивший (нет, не пьяный, я поражался этому, а именно выпивший), крепкий ещё старик в заштопанной пижаме и, щедро пересыпая свою речь матом, поносил своих нерадивых слуг.
Подошёл к прикорнувшему на моей кушетке Никите, пнул ногой.
— Ну, чего развалился? Сталин его вызвал, а он слюни тут пускает. Утрись!
Ошалелый Хрущёв лихорадочно стал вытирать рот, оттуда действительно что-то текло.
— А ну встать! По стойке смирно! Докладывай, что у вас там, на Украине? Как указания выполняете?
Хрущёв вытянулся, руки по швам, заморгал глазёнками.
— Кре… Крещатик вот по вашему указанию восстанавливаем. Писатели включились. Павло Тычина стихи написал. Как это? Сестричку, братику, попрацюемо на Хрещатику…
— Нужен мне твой маразматик Тычина… Сестричку, братику… Ты мне про зерно, про уголёк доложи. Сядь, соберись с мыслями.
И, как ни странно, Никита собрался — в этом, вероятно, и была магическая сила Сталина — уметь выколачивать из людей нужное, в любой момент, в любой обстановке. Вынув из бокового кармана сложенную вчетверо бумажку, стал, не очень даже заплетаясь, приводить какие-то цифры.
Сталин, к моему удивлению, похлопал его по плечу и то ли доброжелательно, то ли с издёвкой сказал:
— Видал? Пятидесятимиллионная республика, а у него все цифры в боковом кармане. Ну и даёшь ты, Никита.
Тем не менее подсел к столу.
Дальше произошло то, чего я больше всего опасался. Мне захотелось говорить.
«Ни в коем случае! — пытался я убедить самого себя, — ни в коем случае! Видишь, как всё хорошо идёт. Всех ругает, а тебя нет. Над всеми издевается, а тебя только по голове гладит. Никиту вот специально вызвал, дачу, особняк отвалил, что тебе ещё надо? Кати немедленно в Киев и пиши, пока зелёная улица перед тобой…