По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
Шрифт:
— Если у вас есть еще какой-нибудь багаж, выкладывайте, будем разбираться.
— Я простыни украл в общежитии…
— И куда их дели?
— Сильвинской отдал.
— Мошкин, вы же давно признались в этом! Забыли?
Я нашел нужные показания и зачитал их.
Кто знает, что происходило в это время в душе «уникума». Может, на его совести действительно было еще что-то, а может, и не было, но рассказывать сейчас о новом означало сидеть и сидеть в изоляторе. А от магазина-то удастся ли отвязаться?
— Тяжелый случай… — промолвил, наконец, Мошкин. — Кажется, игра проиграна. А не хотелось
— Для чего же, признавшись, надо было все-таки лгать и говорить, что вещи сбывал Храпцов?
— Видишь ли, многие следователи почему-то считают, что они одни разбираются в стратегии и тактике. Они ошибаются. У нашего брата в этом вопросе тоже есть кое-какие понятия. Следователь, к примеру, ставит перед собой задачу раскрыть кражу, а я — отвертеться от нее. У него для этой цели одни средства, у меня — другие. Алиби — одно из них. Или — самооговор, как с сумочкой. Кражу из магазина распутать трудно, и, чтобы еще больше затруднить следствие, я признаюсь в другой краже, которой не было. Следователь глотает эту приманку и пускает меня в суд по обвинению, которое я сам себе придумал. Такой довесок, как простыни, для меня роли не играет. Суд обвинение в краже сумочки снимает: признания мало, даже если оно остается, а других доказательств нет. В итоге получаю только за простыни — условно или исправработы — и выхожу на свободу. Это главное. Можно, когда нужно, пойти и на оговор. В данном деле никто, кроме меня, не знал о судьбе вещей. Выгодный момент? Выгодный. Как его использовать? Я поразмыслил и решил повесить их сбыт на Храпцова. На что расчет? На то, что мои показания будут использованы при его допросе и станут ему известны. Храпцов никогда не подтвердил бы их. Если подтвердить, то нужно показать, где вещи, а он не знает. Но он задумался бы над тем, стоит ли дальше признаваться и топить нас обоих. Это во-первых. Во-вторых, он бы узнал, что я признался только для отвода глаз, а вовсе не раскололся. В-третьих, не будь у нас противоречий, не было бы повода для встречи на очной ставке, а я на нее, как известно, надеялся. Вот так-то…
Решив пока не ездить в поселок, я вызвал Кукина в Ленинград. Такие вызовы, как правило, дисциплинировали — разрушалась привычная обстановка, исчезала возможность посоветоваться перед допросом или после него, да и настроение создавалось другое, более серьезное и обязывающее. Дядя Вася приехал вовремя, одетый в демисезонное пальто и шляпу. На шее, под шарфом, виднелся воротничок ослепительно белой рубахи. Я предложил ему сесть и, уверенный в том, что Кукин скажет теперь правду, спросил:
— Видели, как Мошкин в магазин лазал?
— Ну, видел, — ответил дядя Вася.
— И что же?
— Был бы я помоложе, залез бы не хуже…
— Но ведь Мошкин не просто залезал. Он показывал, как обокрал магазин!
— Этого я не знаю.
— Тогда зачем же, скажите, нужно было везти его к вам в поселок,
— Не знаю, не знаю.
— Кукин, вы — работник милиции и, наверное, имеете представление о следственном эксперименте?
— Имею.
— Зачем было бы проводить его, если бы Мошкин отрицал свою вину?
Дядя Вася начинал понимать безысходность своего положения, но продолжал смотреть на меня, не мигая, круглыми глазами, и лицо его оставалось неподвижным.
— Хотите послушать протокол следственного эксперимента?
— Зачем? Не надо.
— Тогда давайте вспомним, сколько раз вы выпускали Мошкина из камеры в туалет?
— Раз, а может, два, не больше.
— Где вы сами были в это время?
Дядя Вася сделал вид, что вспоминает. Время шло, а он все молчал и молчал, поглаживая край стола своими толстыми, грубоватыми пальцами.
— Вам повторить вопрос?
— Кажется, уходил в дежурку.
— Зачем?
Кукин опять смолк и стал рассматривать большие, выпуклые ногти.
— Вы слышали вопрос?
— Наверное, партию в домино добить.
— Все у вас «кажется» да «наверное». Точно можете сказать?
— Я сказал: в домино играть.
— Сколько же времени потребовалось для этого?
— Не знаю.
— Вы видели, как вернулся Мошкин?
— Нет, я видел его уже на нарах.
— Когда он был отпущен домой?
— Часов в шесть утра.
— Почему вы мне раньше-то про домино не рассказали?
— Как вам сказать, товарищ следователь? Не верил, что он, прохвост, мог проделать такое. Да и себя, сами понимаете, не хотелось подводить.
Теперь дядя Вася говорил правду. Прощаясь, он задержался в дверях, извинился за то, что «так получилось», спросил, будут ли его еще вызывать, и, получив отрицательный ответ, закрыл за собой дверь.
Предстояла нелегкая встреча с Коровиным, переведенным к этому времени из колонии в изолятор. Я поехал туда со свежими силами, утром, не сомневаясь в успешном исходе этой встречи, но не зная, как и когда он будет достигнут. Ко мне привели невысокого, остриженного наголо, одетого в черный рабочий костюм парня. С его появлением в кабинете запахло потом, прелым сеном и махоркой. Парень хмуро взглянул на меня, сел и уставился в пол.
— Как жизнь, Коровин? — спросил я.
— Ничего.
— Вызвал вас, чтобы поговорить о краже из магазина.
— Опять этот магазин! Я ничего не знаю…
— Времени много прошло…
— Меня это не касается…
— Если бы не касалось, не вызвал бы.
Коровин поднял голову и подозрительно посмотрел на меня.
— С тех пор как вас осудили, произошли важные события, — сказал я, пытаясь хоть как-то расшевелить его. — Вас это тоже не интересует?
— Мне как-то все равно, — пожал Коровин плечами.
— Храпцов и Мошкин арестованы. Они рассказали правду и подтвердили ваши старые показания, от которых вы отказались.
— Пусть говорят, что хотят.
— Но они говорят не то, что хотят, а то, что соответствует истине. Они говорят правду, а правда-то ведь одна.
— И я говорю правду: не знаю я ничего.
— Вы твердо решили так себя вести?
— Да.
— Тогда мне остается дать вам очные ставки с ними. Когда-то вы уличали их в преступлении, теперь они будут уличать вас во лжи.