По поводу доклада о. Михаила о браке

Розанов Василий Васильевич

2) любовь есть, но брак осужден;

3) дети есть, но признаны плодом блуда;

4) верность была, но объявлена ненужною. Назавтра после растор­жения пусть «девица Ваулина» выйдет за кого угодно, а холостяк Повало-Швейковский женится тоже на первой встречной девице, без всякой памяти о пятерых рожденных ими детях. Этих последних на кухню, что ли, сослать? В прорубь? В воспитательный дом?

Если бы учением церковным о браке было то интересное, милое и содержательное, что мы выслушали в докладе о. Михаила; если бы к этому она клонила ухо свое: то очевидно, что все ее административное и законодательное отношение к нему было бы иное, другое. Она была бы чутка к семье, а не к венчанию; требовательна к семье же, к течению жизни в семье; тогда бы она или ее представители, священники, трепеща за состояние семьи в стране, в народе, не только следили бы неусыпно: а как-то поживает на самом деле каждая пара? не ссорятся ли? не изменяют ли? почему ссорятся и изменяют? кто с кем и при каких условиях? в каких сочетаниях (возраст, родство, племя) это бывает реже и в каких чаще? Да и не одно это: священники, канонисты, епископы (в последней инстанции они блюдут брак) сиднем сидели бы в театре, следя за отражением семейных нравов на сцене, читали бы повести, рассказы, а особливо всякие «корреспонденции» с описанием бывающих случаев фактической семейной жизни; равно посещали бы толпами суды, где вдруг вскрывается вся подноготная семьи, ее нередко кровавый ужас. И с этою чуткостью следя за Марками и Верами, Калитиными и Лаврецкими, Юлиями и Ромео, — о чем нам якобы с любовью, но, конечно, притворно заговорил о. Михаил, —

следя за этим не век, но уже тысячелетия и даже два тысячелетия, церковь имела бы материал построить такой «Кельнский собор» (узор, великолепие, сложность) законов о бра­ке, перед которым народы и человечество склонились бы с изумлением: «Вот небесная мудрость, сведенная на землю. Отцы! священники! свя­тые!..»

Если бы боль семьи, а не ошибки в совершении ритуала язвили душу церкви, какою нежностью обвила бы она болящие семьи! «Драгоценное растение — хворает! Родной сад — побит морозом, градом, червем!» Но ей-ей: червь, павший на яблоки в саду батюшки, куда интереснее ему, чем червь, павший на благословение Божие, мужа и жену. Не любят ли они? Ответит: «Любите». — Несчастны? — «По­терпите». Если бы, говорю я, хоть один священник, не говорю сонмы их, с авторитетом сонмов, припал ухом к соседнему дому и слушал через щель в стене его, со скорбью и мукой, что делается за стеною, и поведал бы об этом миру, «церкви», и раскричался бы, и расплакался бы на улице, как они плачутся и кричат на улицах, что Толстой их обидел в заграничном издании «Воскресенья» — то к ногам их припал бы мир, а сами бы они с невероятной живостью (ну как миссионеры — реагируя на «ересь») нашли бы средства исцеления для каждой боли и всех болей. Все обратно сейчас. До семьи — нет дела. Все дело — в венчании. «Поцеловали ли руку пресвитера церковного»? — «Да»… «Тогда все кончено, сделано». — Не поцеловали? — А, тогда — и не началось ничего; нет брака, нет семьи, таинства не было, а есть блуд один; и если от него есть дети — то это дети блуда, которых родители не вправе никогда назвать своими детьми».

Все неудачные и ссорящиеся семьи церковь, при таком повороте внимания, стала бы сама, по своему призванию, позыву расторгать, да еще и непременно с насилием, как она расторгает с насилием все «незаконные браки». Но она этого не делает и даже совершенно обратно: счастливые браки, но незаконные она расторгает; несчастные, но законные — ни в каком случае не расторгает. И даже когда супруги до крови доходят, она и тогда не допускает супругам расхо­диться.

Рассмотрим подробнее это «сокровище», малейшим невниманием к которому так оскорбляется церковь, а по ее инспирации — оскорбляет­ся же им и даже наказует за такое оскорбление и государство. В данном случае, в области брака, церковь всегда имела «два меча и две коро­ны» — духовную и светскую, ей строго повиновавшуюся. Бог сотворил Адама и Еву, плоти их, страсти их; великолепное Адамово восклицание при воззрении на красоту Евы, и в Еве: «к мужу — влечение». Но как это — Божие творение, то церковь, не будучи его автором — и равнодушна к нему. Она — автор обряда и «условий вступления в брак»: и вот к этому своему сочинению уже ревнива, как поэт к стихам своим и прозаик к прозе. Тут она ни единому частному человеку и ни всему государству не дозволит переложить слова, строчки, жеста: до того все священно. Итак, если две вещи: сотворенная Богом в комплексе муже-женских особенностей и влечений, анатомии и физиологии, и их от­света — психики: до нее Церкви дела нет. Старички, юноши, с любовью и без любви, однолетки и разнолетки, с приданым и без приданого — она всех и с совершенно равным чувством повенчивает. «Стерпится — слюбится». Хотя замечательно, что во всех бесчисленных словах Писа­ния о браке ни одного нет слова о том, что «брак дан человеку для долготерпения». Такого текста нет. Итак, на золотую вещь божеского сотворения церковь, по-видимому, положила, выковав в III—IV веке, золотой же оклад великолепного обряда. Икона, казалось бы, священна не по существу оклада, в который вставлена, а уж скорее оклад ценится по существу иконы. Божия вещь — это материал брака, материя его, отмеченная и определенная в «священной» истории изумительными, вечными, незабываемыми словами. В брак сотворены были люди, и для совершения его сотворены «мужчиною и женщиною», «мужем и женою»! Кажется бы, икона, с такою-то подписью! с такой историей, записанной в творении мироздания! Но вот случилось, случается иконе быть выну­тою из «оклада церковного»: она говорит о вынутом — «блуд! прокля­то!» Вставлено опять в киот: «теперь — свято». Позвольте, да если икона и киот соответствуют, если это — доброе в добром, к Божию доброму сотворению церковь прибавила свое художественное доброе изобретение, то они прекрасны оба, и вместе, и порознь; хорошо — когда соединены, но прекрасно же и тогда, когда не соединены. Церковь разбивает икону (фактический, натуральный брак) всякий раз, когда она не в киоте. Что же это за жесты? психика? что за метафизика? Ибо таковое отношение не единичного ума, а сонма голов, думавших, писа­вших, законодательствовавших, доселе управляющих, — это, конечно, не lapsus linguae [4] , а какая-то целая метафизика.

4

обмолвка, оговорка (лат.).

Нужно было Божию вещь объявить худою, чтобы поднялась до абсолютной, непостижимой ценности оправа, в которую она вкладыва­ется. У евреев, которые не только национально имеют все слова Божии о браке, но и самый брак имеют в несравненной с нами теплоте, нежности, прочности и глубине, «венчание» есть же, но обряд его (по академику Хвольсону, христианину и в то же время урожденному еврею, знаменитому гебраисту) не только не есть «таинство», но его может совершить и не раввин, а всякий частный человек, друг, знакомый, сосед. Там это просто легкое голубое покрывало, положенное на голубую вещь Божьего сотворения; красивее так — и люди делают. Обряд — наряд. В радостную минуту, в минуту столь важную — лучше выйти в голубом, длинном, древнем одеянии. Но существо, конечно, в одетом человеке, в этих потомках Адама и Евы, и наследниках всех обетований, им от Бога данных. Так это и есть, и иначе и не могла возникнуть в каком-то абсолютном значении «одежда новобрачных», не будь сведены до «до­лу», до низу, до полного ничто они сами, брачующиеся, и с ними все, до них побрачившиеся, вплоть даже до Адама и Евы, первой супружеской четы. Без проклятия брака — ничтожно венчание, прикладная вещь; едва нужное, в сущности — не нужное. А если он проклят? А тогда все благословение брака, сущность его, сила его, надобность в нем — будет перенесена на венчание. Вот происхождение последнего, т. е. в силе его, могуществе. Позвольте, за это заплатили кровью уже сотни, тысячи, даже миллионы (в истории) детей и переделывать этого сейчас нельзя; все значение венчания проистекает из мысленной, сердечной, моральной и догматической проклятости самого брака, в натуралистических его чертах, как сотворенной Богом вещи. Она — гадка, а переделывание ее из гадкого в годное и происходит через венчание. Привешивается золо­тая пломба к омерзительной рогоже. Рогожа сама по себе (супружество, дети) не только не имеет какой-нибудь цены, но стоит в ценности ниже нуля («блуд», «прелюбодейные дети», обычно убиваемые); но прочным, неразрываемым шнурком к ней привешивается золотая пломба с над­писью: «Подо мною значащееся — вещь невероятной цены; а свидетельствую об этом я, страж небесных дел». Теперь вдруг рогожа становится невероятно драгоценна, дети — святы, сожитие — свято же; все — нера­сторжимо. Хотя бы никакого содержания в «сожитии» их не было, кроме интереса мужа к приданому жены и жены — к физиологическим силам мужа, т. е. рогожа и правда в данном исключительном случае была бы действительно грязна.

Доклад о. Михаила неверен не только в том, что у него — заглавие одно, а содержание другое (любовничество,

как, впрочем, и в речах не только о. Налимова, но и проф. П. И. Лепорского, проф. С. А. Соллертинского, да и всех участников собрания, кроме одного М. А. Новосело­ва, который откровенно брак — проклинает, а венчание — требует); но он неверен и в том отношении, что утверждает, будто «брак (любов­ничество) весь до дна чист»; чт'o противоречит диаметрально учению церкви, которая учит, что все брачное, от любви до супружеского соединения и самого рождения детей и, наконец, сами дети, есть скверна вне церковного освящения, без церковного освящения, до церковного ос­вящения. О. Михаил — профессор канонического права в С.-Петербургс­кой Духовной Академии, неужели же он забыл, что только при им­ператоре Александре III было разрешено супругам, вступившим в брак, усыновлять детей, ими до брака рожденных? Нет, засыпать землицей детскую кровь, «чтобы не видно было», вам никто не позволит. 900 лет, без малейшего протеста хотя бы единого священника и монаха, поло­жим, из 6 детей таких-то родителей, старшее, еще до венчания рожден­ное, так и не могло сказать прочим: «Братец», «сестрица»; и родители, сколько они ни плакались об отъединении этого шестого от пятерых, церковь их плачем не тронулась и государство не пощадило. О, как трудно говорить: да что ему, государству, за дело до чрева жены моей, до моих чресл? Но государство чувствовало себя твердым, повинуясь «святым уставам церкви», которая всегда учила, что вне ее «благослове­ния», а в сущности — позволения (в монастырях, когда послушник просится у игумена выйти, тот его «благословляет выйти»; архиерей священника «благословляет сказать слово», и, словом, мягкое церковное «благословение» всегда равняется и означает просто суровое: «позво­ляю», не «позволяю»), сожительство есть блуд и дети суть «приблудные», нечисть и скверна, которую нельзя поставить в счет человеческий. Разве бы можно было точно людей, человеческих младенцев убить тысячи, сотни тысяч, не ужаснувшись?! Но ужаса никто, кроме матерей — испол­нительниц казни, не чувствовал; т. е. для государства и церкви они были как бы слепыми щенятами, «без света Христова на них».

Анализируем привеску пломбы, состав «киота».

Сходит, через посредство священника, благодать на «сочетавающихся» и невидимо (еще бы видимо!) «сочетавает» их в «плоть единую»; после чего оба и становятся: он — не холостым, а «женатым», она — не девицею, а «замужнею». На этом и основаны были фиктивные браки: что, куда бы они ни разъезжались, он «уже женат», а она «замужняя». Напротив, родившая детей без венчания — все «девица», ибо ни с кем не «сочетавалась» через «благодать». Весь позор девиц с ребятами от этого и происходит: не считали бы их «девицами»; как же бы они стыдились истины своего положения? Но вот существует и применяется закон и дозволение, что в тех редких случаях, когда жениху невозможно лично присутствовать при «бракосочетании», по болезни, а еще чаще по невозможности приезда, — а между тем заключение брака (например, по политическим соображениям) очень нужно, и притом нужно безотлага­тельно, то церковью разрешается жениху послать заместителя себя: этот заместитель и становится с невестою под венец… На кого же тогда сходит благодать? На заместителя? Но тогда он бы и «сочетавался» с невестою, делался мужем ее, чт'o церковь отвергает. Нет, невеста становится женою того отсутствующего жениха; но ведь благодать, очевидно же, туда, например в Англию или Францию, не перешла? Она творилась, низводилась здесь, в этот час, в этом месте храма и этим священником. Все «этим», «это» — и никак это не могло относиться к «тому», в Англии. А если бы предположить, что благодать туда, в Англию, перенеслась, то для чего тогда и заместитель, зачем непремен­ное его здесь присутствование, очевидно, можно бы венчать р'oзножительствующих молодых людей, как папа посылает «паллиум» (шерстяную ленту) посвященным в епископский сан без личного явления кандидатов в Рим. Да и, наконец, если «заместитель» возможен в таинстве, то отчего очень болящего или слабого младенца не «заместить» бы здоровым? Отчего не «отпускать» грехи на исповеди, услышав передачу их от друга грешного? Отчего?.. Да явно — все это было бы чудовищным, кощунственным, а в венчании оттого это не кажется таковым, что никакой «благодати» здесь церковь не предполагает сходящею на людей, ничего сакраментального тут не происходит, а есть это просто обряд, наряд; но не хороший, положенный на хорошее, а хороший, положенный на дурное, святое — на грешное, не только в соответствии ему, а в полной с ним противоположности!!!

Да так об этом церковь и учит: о переделке (через венчание) черной вещи в белую.

Проклят брак; трижды священно венчание!

А если бы брак благословен был? — то венчания даже и не возникло бы; или оно осталось бы без значения (пломба около дорогого сукна, киота около иконы).

Вот история и метафизика возникновения венчания.

Не возникло бы его иначе как наряда, одеяния, красоты, эстетики; без всякого сакраментального значения и, конечно, без юридического обязательства; без всякого интереса к нему государства, хотя, может быть, с большою любовью к нему общества и единичных людей. Тут в эту радостную минуту все делается для красоты, красиво. Но это — художество, а не «таинство» и не «закон».

Но действует ли, хотя бы просто как сила доброжелательности, «сочетавающее благословение пресвитеров»? Увы, картина разводов, именно у нас, православных, и у католиков столь сильная (сильнейшая, чем у протестантов, у которых нет «таинства брака», и чем у евреев, где венчание только обряд), показывает, что в венчании содержится скорей какая-то отрицательно-разрушительная сила, темно-скрытая, и она тем действеннее, чем подходят к ней с большей верой в фетишизм ее. Самые холодные браки (признано) — у духовенства, очень скверны они — в крестьянстве, у купцов (грубы, жестоки, частые свары). Я наблюдал — довольно теплы у учителей, у чиновников, которые относятся к венча­нию «так себе». И необыкновенно теплы, почти как у «жидов», — у любя­щих студентов и студенток, вообще «интеллигентных молодых людей», которые любят, женятся, плодятся, приданого не берут; и, увы, на венчание смотрят так же, как духовенство на семью: как на фикцию тяжелую, но неизбежную. Где этого родник? В вечной противополож­ности Бога и кумира; «кумир» обряда занял место Бога; киот — образа; да и еще как занял, кем вмещен туда? Именно он занял по закону и вследствие противоположности, с ненавистью к подлиннику, к вещи, якобы греховной, как святое. Жилец убил хозяина и поселился на его месте: недоброе обитание!

Вот вблизи-то к этому «обитанию» все и рушится в фактической христианской семье. «Психология таинства» — неожиданная, вероятно, для о. Михаила.

***

«Греховный союз мужа и жены» сотворен Богом в раю, до грехопадения и вне расчета на грехопадение, которое было актом свободной воли человека. Разумеется, он никогда не был греховен, всегда был голубая вещь, золотой предмет; но допустить это — значит пресвитерству уйти назад из «Каны Галилейской», собрать диптихи и метрики, отложить в сторону бронзовые венцы, а войти, по образцу Спасителя, дорогим и милым гостем (но только гостем) на свадебные пиршества, за свадеб­ный стол и просидеть просто за белою его скатертью до поздней ночи, разделяя веселье людей и преображая присутствием своим его из легко­мысленного в сладкоумилительное.

Теперь же введены такие ужасы, как 1) расторжение счастливых браков и 2) преступное признание «не браками», не «таинством» преблагополучных семей, которые без венчания вступили и так в супружество. Как профессор канонического права, как ученый о. Михаил очень хоро­шо знает, что все такие натуральные семьи суть самые наизаконнейшие браки и полное таинство «во образ союза Христа с церковью», раз что они живут: 1) мирно; 2) целомудренно; 3) чадолюбиво. Но это секрет, просто секрет науки канонического права, хранится в глубокой тайне, в совершенном укрывательстве; отнюдь не разглашается, что обязатель­ность венчания для подлинности брака не была требованием церкви за весь период вселенских соборов и вообще всего определения догматов, а просто явилась по эдикту императора Льва VI Мудрого, заключи­вшего договор с нашим князем Олегом, и еще позднее, в XI веке, одного из Комненов, кажется, императора Алексея. Цари эти были простые и в них не больше канонического значения, чем в Бове-Королевиче.