По путевке комсомольской
Шрифт:
В день, когда во Владимир пришла Советская власть, к нам домой, на Пятницкую, забежал приехавший из Москвы старинный приятель отца, знакомый еще по совместной службе в 10-м гренадерском Малороссийском полку, и занес от него долгожданное письмо. Матери и меня дома не было. Передав письмо старшей сестренке, он пообещал зайти к нам еще разок, чтобы рассказать об отце и всех московских делах поподробнее. Однако мы его так и не дождались - очевидно, уехал.
В одном из предыдущих писем отец писал, что, будучи раненным на фронте, он был эвакуирован в Москву и лежал там в госпитале, что по выздоровлении его наверняка
А в письме, доставленном нам его другом, отец сообщал, что он уже не в госпитале, а в рядах Красной гвардии - капельмейстером и находится в отряде, который разместился в Петровском парке, в вилле Рябушинского «Черный лебедь», совсем рядом со Скалкинским переулком. Там наша семья жила до одиннадцатого года. Судя по тону письма, отец был всем доволен, особенно командиром, который оказался большим любителем музыки и создавал условия для сколачивания хорошего оркестра. В конце отец писал, что очень скучает по семье, и просил, чтобы мать приехала к нему. Едва я прочитал эти строки, сразу же созрело решение: ехать в Москву! Мать, привыкшая к моей ранней самостоятельности, не возражала. Ей очень хотелось узнать об отце все.
…Вагон ночного Нижнегородского поезда переполнен. Среди пассажиров много солдат. На нижних полках по четыре человека, на вторых - валетом или в обнимку, как правило, по два; на третьих, багажных, - счастливчики одиночки. Я устроился ниже всех, на краешке дорожной корзинки, которая высовывалась из-под нижней лавки прямо в проход вагона, да так, что в дневное время явно бы мешала ходьбе пассажиров. Владелец корзины, пожилой горожанин, сам предложивший мне это место, только предупредил:
– Сиди осторожно, не продави крышку, она не чугунная.
Так, сидя на корзинке, я незаметно и уснул.
Утром 11 ноября - уже Москва. Разыскал я виллу [21] «Черный лебедь», бывшую фешенебельную загородную дачу известного капиталиста Рябушинского.
Парадная дверь двухэтажной виллы, обращенная к лесному массиву Петровского парка, была закрыта. У ворот по соседству стоял часовой в черной ватной тужурке, вкривь подпоясанный солдатским ремнем, и в гражданском картузе. Только винтовка, небрежно приставленная к ноге, да место, занимаемое им у ворот, могли подсказать его служебное положение. Увидев его, я еще подумал: вот так солдат, даже не в военной форме! Но, подойдя к часовому, вежливо обратился:
– Нельзя ли, пожалуйста, вызвать музыканта Александра Васильевича Соколова?
– Какого это Александра Васильевича, капельмейстера, что ли? А ты кто ему будешь?
– Я его сын. Только из дома приехал, из Владимира.
– Ну раз из дома, тогда можно. Подождь немножко.
Часовой приоткрыл одну половину ворот и, увидев какого-то солдата, шедшего с ведром воды к заднему входу виллы, закричал:
– Эй, браток!… Браток, ты покликай там наверх капельмейстера Соколова, пусть выйдет. Здеся ево сын - Соколенок приехал…
Так появилась моя кличка - Соколенок, - которая потом, неизвестно кем перенесенная на фронты гражданской войны, была официально приплюсована к фамилии Соколов и сделала ее двойной.
Выйдя к воротам и увидев меня, отец даже опешил. Мы ведь не виделись около двух лет, и
Затем отец представил меня командиру отряда. По всему было видно, что тот искренне уважал отца - звал его только по имени и отчеству. Это тогда было редкостью. Как и мой отец, он уже отбарабанил два с половиной года на русско-германском фронте, был дважды ранен и дослужился до старшего унтер-офицера. Отец рассказывал, что их командир отряда полный георгиевский [22] кавалер, но о своих солдатских доблестях никогда и никому не говорит.
Дальше все произошло так неожиданно, как я про себя мог только мечтать и как отцу наверняка и не снилось.
– Ну, Александр Васильевич, - начал командир отряда, - как вы думаете, зачем он к вам пожаловал? Думаете посмотреть, как отцу живется, а? Ничего подобного! Я этих архаровцев знаю. Взгляните на него, глаза-то все и выдают. Он в Красную гвардию хочет - вот и приехал на разведку. Вы же сами рассказывали, что он даже губернатора помогал в тюрьму запрятывать. Правильно я говорю, маленький Соколов?…
Я хотя и был прямо-таки ошеломлен таким оборотом дела, но не растерялся:
– Мне уже не шестнадцать, а целых семнадцать исполняется через несколько дней, шестого ноября. Я и винтовку хорошо знаю.
– Ну что ж, Александр Васильевич, значит оставляем, - последовало в ответ.
– Парень-то больно хороший. С нами не пропадет…
* * *
Вот так я стал красногвардейцем.
Конечно, отец намеревался закрепить меня за своим оркестром в качестве его воспитанника и даже договорился с первым кларнетистом, чтобы тот взял надо мной шефство. Слух у меня был отличный, ноты я читал свободно, и, нужно думать, этот отцовский инструмент, при большом желании, покорился бы и мне. Однако я отказался категорически и предпочел общую красногвардейскую службу.
Отряд наш был невелик, всего несколько десятков человек. Примерно половину составляли солдаты бывшей царской армии, большинство которых уже понюхали пороха на русско-германском фронте. Попали они в отряд прямо из госпиталей или из команд выздоравливающих. Некоторые солдаты были еще не обстрелянные, недавно призванные в армию, и проходить службу им приходилось в запасных полках и маршевых ротах, готовившихся к отправке на фронт. Половину отряда сформировали рабочие московских предприятий. Это были люди разных возрастов, но в основном пожилые, сильные, решительные, во всем запевалы. В отличие от других красногвардейских отрядов, как я выяснил впоследствии, явной [23] молодежи в нашем отряде было мало. Семнадцатилетний Петр Васильев - подмастерье-литейщик с какого-то металлургического завода - да тех же лет Васюта - помощник по труду какого-то ломового извозчика. Оба, правда, рослые, здоровые ребята и мало чем отличались от взрослых красногвардейцев.