По реке времен (сборник)
Шрифт:
В этом отряде была ещё девочка Лена Андреева, она любила, чтобы вечером, после отбоя, я, накинув на себя простыню, подходил к ней со словами: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!». Это приводило её в восторг. Почему-то запомнилось, что она живёт на Загородном проспекте и я теперь иногда, идя по Загородному, невольно вспоминаю её.
А с Леночкой Канис я последний раз встретился случайно около её дома, поблизости от Новоизмайловского проспекта. Мы с Валей Гуртенко возвращались из поездки по республикам Прибалтики, шли мимо её дома, и я, увидев её, окликнул. Она подошла, поздоровались. Я объяснил, что мы возвращаемся из поездки, идём к себе в общежитие, но говорить больше было не о чем. С тех пор я её никогда не видел, но в сердце мне она вошла. Было время, когда я
В этом лагере были две студентки из университета, одна с восточного – Ирина, другая с филфака. Имя её забылось. Но с ней у нас быстро установились отношения взаимного интереса. Она была капризная, избалованная, приехала только на первую смену. Мы гуляли с ней по лесной дороге вдоль берега озера, между высокими соснами. Она делилась своими представлениями о будущей жизни. Она мечтала жить за городом, а на работу ездить на машине. У меня ни загородного дома, ни машины не было, и мне её мечтания показались мещанскими. Сам я не мог сказать, какое будущее я вижу, видел что-то светлое и романтическое, что-то вроде того, о чём поётся в песне:
У моря, у синего моряСо мною ты рядом, со мною.И солнце светит, и для нас с тобойЦелый день поёт прибой…Хотя, если вдуматься, это ведь то же самое, что «жили-были старик и старуха у самого синего моря…». А этого я, пожалуй, не хотел бы.
Словом, после этих признаний наши отношения пошли на убыль и благополучно сошли на нет. Ирина же с восточного была просто не в моём вкусе.
В этом лагере я провёл два лета, и оба лета слились теперь в одно, и, вспоминая что-либо, я не всегда могу точно сказать, когда это было.
Одним из самых ярких впечатлений было знакомство с журналистом из Новосибирска Каремом Рашем. Мы жили с ним вдвоём в комнате, он работал воспитателем на первом отряде. И это был настоящий лидер, вожак, и дисциплина у него в отряде была что надо. Он был спортсмен, мастер по фехтованию, и давал мне первые уроки на холодном оружии. Он великолепно играл в волейбол, на подачах делал жуткие «свечи» с возгласом: «Карамба!». Его так и звали – Карамба. Когда он играл в волейбол, на весь лагерь было слышно «Карамба!!!» и народ стекался к волейбольной площадке посмотреть на него.
Он великолепно нырял с вышки, делая ласточку. Однажды я попросил его научить меня нырять ласточкой. Он объяснил, как нужно сгруппироваться и выгнуть спину. Когда я нырнул согласно его инструкции, то в позвоночнике, внизу, словно порвалось что-то, и появилась сильная боль. Нырять я больше не захотел, а позвоночник долго болел, и поначалу я не мог долго работать внаклонку. Но с годами это ушло, хотя память об этом сохранилась.
Раш закончил факультет журналистики ЛГУ, а до этого учился на восточном факультете у Орбели. Зимой он работал в Академгородке, в Новосибирске. У него с собой был журнал «Знание – сила» с его статьёй об академике Окладникове. Журнал был всесоюзный, и статья в таком журнале – для меня это было недосягаемо. В Академгородке он организовал подростковый клуб «Виктория» – клуб мушкетёров, позже он напишет об этом книгу «Приглашение к бою».
Сюда на лето он приехал вспомнить свою раннюю молодость, когда работал директором летнего детдомовского лагеря «Сильвупле». «Когда-нибудь, – говорил он мне, – я напишу об этом книгу». И написал. Получил за неё премию Ленинского комсомола. Книга называется «Лето на Карельском перешейке». Она постоянно со мной. Часто раскрываю её. Но когда мы с ним работали, этих книг ещё не было. Запомнился один эпизод, когда мы, не сговариваясь, разыграли вожатую, работавшую с ним на отряде.
Девушка была довольно невежественная, но делала вид, будто она всё знает. Однажды случайно заговорили о Гаршине, и она сказала, что читала его. Мало того, заявила, что у неё дома есть собрание его сочинений.
– В восьми томах? – спросил кто-то из нас.
– Да, в восьми, – отвечает.
– Синенький?
– Синенький.
– Ну,
Она в недоумении смотрела на нас. Пришлось разоблачить её. Но она не сильно смутилась. Наверное, мы поступили нехорошо, но это вышло непреднамеренно.
С Каремом связан ещё такой случай. Когда закончилась третья смена, мы ещё оставались в лагере – кто на один день, а кто на два-три дня. Мы, несколько человек вожатых и воспитателей, решили купить вина и вечером сделать отвальную. Пошли за вином в Поляны, это километрах в трёх от лагеря. Проходили мимо Голубых озёр, мимо первого из семи. Решили искупаться обнажёнными, слегка разбредясь по берегу. Я разделся, вхожу в воду, в воде передо мной – вжик! вжик! Я назад, говорю: «Похоже, что кто-то стреляет!». Купаться мы не стали, оделись и пошли в магазин, а Карем остался, он решил подняться на сопку, откуда могли стрелять. Потом он нам рассказал. Он подкрался, и в то же время там оказался ещё кто-то. Они увидели, что пьяный мужик стреляет из малокалиберной винтовки по фигуркам на озере. Побили его, а вот куда дели мелкашку, не помню, отдали или отобрали. Так что у нас и в мирное время, как на войне.
Со временем Карем Раш, курд по национальности, стал известным писателем-публицистом, русским патриотом. О своей родословной он пишет в книге «На Карельском перешейке». Есть даже такое понятие – «рашизм». Злые силы обозначают им воинственный и неподкупный патриотизм, проповедуемый и исповедуемый Каремом Рашем.
В «Юности» я познакомился с братьями Владимиром и Александром Ягодкиными. С Сашей Ягодкиным мы подружились и многие годы шли рядом. Он был 1945 года рождения, а Володя был старше него на два года. Это были спортивные парни, родились и выросли они в Ленинграде, в благополучной семье – отец, Василий Васильевич, был начальником цеха на Кировском заводе, мать – главным бухгалтером там же. Жили они на улице Союза связи (то есть на Почтамптской), в центре города. Владимир женился на белоруске, прописал её к себе, пошли дети. Володя ездил на заработки на Шпицберген. Прожил недолго, в возрасте сорока пяти лет умер от рака лёгких, был заядлый курильщик. Саша, младший брат, женился на школьной подруге Вале Лешко и переехал с ней на улицу Замшина, где она получила однокомнатную квартиру. О них я скажу отдельно.
Ребята были компанейские, играли на гитаре, любили выпить и вообще любили всё хорошее. Иногда, уложив пионеров спать, мы отправлялись большой компанией гулять вдоль шоссе. Костры были, песни и тихие посиделки тоже. Запомнился вечер, когда Сашка Ягодкин, ещё кто-то, я и Сашкин приятель, кажется, Гришка – девятнадцати лет, высокий красавец, гитарист с хорошим голосом – все мы были в комнате. Выпивали слегка. И этот парень пел под гитару «С одесского кичмана бежали три уркана…». А через неделю мы узнали, что он разбился на мотоцикле, ночью ехал на озеро Красавица. На повороте не вписался и врезался в бетонный столб, который срезал ему полголовы. Его мать работала в лагерной столовой, он был у неё единственный сын. Она была не старая, но вряд ли могла родить ещё. На ней лица не было. Она как-то тяготела к друзьям сына, всё разговаривала с ними, видимо, хоть через них стараясь как-то приблизиться к сыну. Я его видел один раз, в тот вечер, но его судьба прочеркнула и по моему сердцу.
В этом лагере я сменил несколько отрядов, не знаю сейчас почему. Конфликтов у меня не было, дистанцию в отношениях с пионерами я всегда соблюдал, с директором отношения у меня были хорошие. Передвижения эти касались не только меня, да и думать об этом теперь уже ни к чему. Но в этих перемещениях было что-то и положительное – новые отношения, другие люди – характеры.
Запомнился мне мальчик-татарчонок. Он обожал ящериц, а ребята обижали его из-за них. Мальчик был диковатый, необщительный, часто убегал из отряда. Однажды, отыскав его где-то на футбольном поле, в кустах, я позвал: «Киль манда!». Услышав родную речь, он подошёл ко мне, мы поговорили, приглушили обиду. А потом образ этого мальчика соединился с другим мальчиком, в Приморске, и получился рассказ «Дневник Вани Родичкина».