По следам дикого зубра

Пальман Вячеслав Иванович

Она как-то длинно, раздумчиво посмотрела мне в глаза. И сама же покраснела.

— Какой вы, право…

Повернулась и пошла дальше. Я стоял и смотрел, смотрел, смотрел. Нет, не обернулась.

Вернулся домой рассеянный, углубившийся в себя. Завалился на кровать, закинул руки за голову и уставился в беленый потолок. Мама заглянула и, ничего не сказав, прикрыла дверь. Вскоре за дверью стал часто покашливать отец. Похоже, обиделся. Считанные часы до отъезда, а я закрываюсь и не выхожу. Наконец отец

не выдержал и громко сказал из-за двери:

— Андрей, тебе нужно отвести коня.

Ах, да! Совсем забыл!

Через пять минут я был в седле и, сдерживая Алана, ехал на Казачий сбор. Так назывался плац за поселком, где находились оружейный амбар, шорная мастерская, конюшня. Там же и присутствие — помещение псебайского урядника, и учебное поле.

Из окна присутствия Павлов заметил меня, вышел во двор. Как и полагается, я отрапортовал, что прибыл с Охоты, что конь и оружие в порядке, а сам отбываю для продолжения учебы в столицу.

— Молодцом, молодцом, Зарецкий! — Урядник крутил отвисший ус, смотрел добродушно и весело. Бритоголовый, краснолицый, с выпученными, навсегда удивленно-испуганными глазами, коренастый, Павлов словно сошел с известной картины Репина. Удалой в бою запорожец.

Он демонстративно вынул дарственные часы и щелкнул серебряной крышкой.

— Скоро четыре. А на твоих?

Я развел руками: не захватил.

— Как можно, Зарецкий! С этаким подарком негоже расставаться ни на час. Полагаю, князь сердечно доволен нашим приемом. Или не очень, а? Из-за Семки Чебурнова. Он у меня доси из головы не выходит. Опозорил казачество.

Павлову очень хотелось поговорить. Он жаждал собеседника. А я только и помнил, что скоро четыре. Потом будет пять и шесть. Отсюда до дома добрых две версты. Надо бегом, чтобы успеть пообедать, поговорить с родителями о том о сем и к половине шестого получить свободу действий. Я вытянулся и сказал:

— Прошу меня извинить, господин урядник, время сборов, я очень тороплюсь.

— Ну-ну, если уж сборы… Иди, Зарецкий. С богом. Вернешься, вместях работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев.

Всю дорогу я бежал, выгадывая минуты. Дома торопил с обедом. Ел не глядя. Говорил, лишь бы не молчать, и смотрел больше на стенные часы с кукушкой, которую помнил, наверное, годов с трех, чем в свою тарелку. Странно, но мама не поджимала губ, и обошлось без внушения о приличных манерах за столом. Папа несколько раз спрашивал о Шильдере. Я соврал, что тот приказал мне передать привет и что он получил генерала. Но о происшествии на леднике умолчал: тогда бы начались бесконечные расспросы и мне не уйти ко времени.

— Ты далеко? — спросила мама, когда я стал переодеваться.

— Пройдусь, — неопределенно ответил я.

— Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя.

Без четверти

шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались с Данутой. Полчаса, пока в сгущающихся синих сумерках я не увидел ее, показались мне едва ли не целым високосным годом.

Почему я оказался вдруг таким настойчивым? До сих пор не замечал за собой ничего подобного. Напротив… И как случилось, что эта сильная, спокойная и застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня центром притяжения, надежд и помыслов?

Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета. Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала:

— Вот и я. А почему пришла, не знаю.

Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись как можно скорее выйти на берег протоки, к мосту, а может быть, и на росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз.

— Чего вы молчите? — спросила Данута.

— Думаю о вас. Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И все. Во вторник уеду. До следующего июня.

Она очень серьезно посмотрела на меня:

— А потом?

— Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте. Последний курс.

— Как странно! — протяжно отозвалась она. — Работать вместе с Улагаем…

В ее словах звучало что-то тревожное.

— Вы знаете Улагая?

Она кивнула. И ни слова больше. Я вспомнил, что Данута, как и он, в Лабинске. Они не могли не встречаться.

— Он мне не нравится, — быстро сказал я.

Данута промолчала.

— Он холодный и жестокий человек.

Опять без ответа.

— И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в Охоте.

— Вы думаете, я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю, знаю. Ну и что?.. Посмотрите лучше, как таинственно и холодно светятся Шаханы…

Она легонько передернула плечами. По долине Лабёнка с гор накатывался ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет со странным именем «Снеговалка». А ближе к Псебаю, по ту сторону долины, дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала нас. И молодая ночь.

— Мне приходилось лазить на эти Шаханы еще мальчишкой, — сказал я с некоторой долей хвастовства.

— Вы часто бывали в горах? Там? — Она указала на хребет у потемневшего горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.

— Ежегодно, как только приезжал на каникулы.

— А я боюсь этих гор.

Нетрудно догадаться — почему. Трагедия ее родителей произошла, насколько мне известно, в горах.

— Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом.