По следам дикого зубра
Шрифт:
Узкое, орлиное лицо Лабазана, грязное, темное от копоти и щетины, в короткой черной бороде, загорелось больным румянцем. Коченея на морозе, он тем самым как бы сдерживал естественное развитие гангрены. Костер, растирания и водка вернули к жизни его тело, и заражение крови ускорилось.
— Где твой приятель? — прогудел над ухом умирающего Кожевников.
— Проклятый гяур бросил меня! — неожиданно окрепшим голосом произнес Лабазан. — Аллах да проклянет неверного и потомков его!
— Кто, кто? — торопил Кожевников.
Лабазан не ответил. Он в упор смотрел
— Ты хотел моей смерти? — спросил он. — Но смерть сама была рядом с тобой…
— Ты стрелял в меня у ручья? — Теперь я допрашивал Лабазана.
— Моя пуля не проходит мимо. К ручью не ходил. За деньги не убиваю людей. — Он говорил туманно, непонятно.
— Кто же, кто стрелял?
Лабазан закрыл глаза. Не хотел говорить.
Догадка осенила меня. Схватив Лабазанову винтовку, я передернул затвор. Браконьер встрепенулся, поняв этот маневр по-своему. Он поднял голову, и в горящих глазах его я вдруг заметил гордую радость. Он жаждал смерти, достойной воина. Он думал, что я убью его. И с радостью принял бы смерть.
Выстрел раздался. Вскинутая вверх винтовка дрогнула, затвор открылся. Я поднял выпавшую гильзу и осмотрел пистон. Вмятина была точно в центре. Не из этой винтовки стреляли в меня.
— Что же ты, хранитель домбаев? — насмешливо спросил Лабазан. — Стреляй! Пошли мне пулю в сердце. Я убил за свою жизнь пятьдесят шесть… Не промахнулся бы… Я могу еще… — Речь его сделалась невнятной, глаза подернулись тоской.
— Давай его на носилки, — почему-то шепотом заторопил Алексей Власович. — Похоже, бредить зачал. Быстро, ребята!
Коней мы поставили на расстоянии сажени друг от друга. Телеусов привязал к седлам две длинные жерди. Между ними Кожевников проворно и ловко натянул бурку, потом плащ. Лабазану стало совсем плохо, он тяжело дышал, то и дело закрывал глаза, но, когда Алексей Власович наклонился к нему и спросил, как ехать к пещере, сумел объяснить. Мы подняли браконьера на импровизированные носилки. Боль в ноге он, похоже, уже не чувствовал. Кони гуськом тронулись через лес, я вел своего Алана позади, время от времени ощущая на себе горячечный, быстрый взгляд лезгина, жизнь которого кончалась без нашей на то вины. Впрочем, мысли такого рода были здесь лишними: не отомсти сама природа, то же самое сделали бы мы.
Кожевников нашел чуть видную тропу, она зигзагами шла наверх. Лабазан лежал головой вперед, умиротворенный, смирившийся с неизбежным. Он уже понял, что враги его не надругаются над ним, не бросят на съедение лисам.
Пещера открылась за густой можжевеловой зарослью — узкий, черный лаз в гору.
— Здесь? — спросил Телеусов.
— Нет, — слабо ответил Лабазан. — У старой сосны есть другая пещера, там я похоронил друга, русского. Там оставьте меня, здесь по ночам бродят тени убитых быков…
Оба егеря ушли искать пещеру Белякова. Мы с Лабазаном
— Доволен, джигит? — через силу спросил Лабазан. — Ты ведь шел убить меня?
— Я шел прогнать тебя, убивающего зубров. Мы хотели, чтобы ты ушел. Но мы могли убить тебя, ведь ты уже поднял руку…
— Зачем тебе домбаи?
— Они под защитой людей. Их очень мало на земле. Без нашей защиты они пропадут. Все до единого.
Лабазан как-то странно смотрел на меня. Не понял. Звери существуют для охоты — эту истину он знал с детства, впитал с молоком матери.
— Я тоже мог убить тебя, — тихо сказал он. — Из-за домбая… Ты не боялся смерти, такой молодой… Ты странный гяур. Ты смелый человек. У тебя смелые друзья. И сильные враги.
— Кто?..
— Я связан словом…
Вернулись егеря. Лабазан едва шевелил губами. Потом затих. Лицо его бледнело, какая-то странная синева наплывала со лба на щеки. Нос заострился.
Мы переглянулись. Кончается.
С носилок снимали уже мертвое тело.
А еще через час, оставив грешника в каменном склепе рядом с другим таким же грешником, мы вышли к сосняку у входа, посмотрели на светлое небо, на деревья, уже сбросившие с веток старый снег, и поняли, что вокруг жизнь, весна, а то, что произошло нынче, вот только что, — это печальный эпизод, горький случай, избавивший нас от тяжелой необходимости самим наказать врага Кавказа. Ведь мы охраняли жизнь в горах всей своей совестью, призванием, хотя и называлось это службой. Егерской службой.
Молча пошли к жилой пещере браконьера, осмотрели ее. Покойник довольствовался малым. Грязноватая постель, пробитая в камне печь, бурдюк с вином, много патронов, ножи, несколько выделанных ремней, запасная бурка и другая одежда. Копаясь в куче стреляных гильз, которые лезгин по-хозяйски собирал, я с удивлением увидел две блестящие, новенькие: пистоны у них были пробиты сбившимся на сторону бойком!
Вот оно, доказательство. Тот, кто жил с Лабазаном в последние дни, кто бросил его в ущелье, тот и стрелял в меня у ручья. Это его гильзы. Из его винтовки.
— Может, останемся, покараулим сообщника? — неуверенно предложил Телеусов.
— Он сюда не вернется, — сказал я. — Он убежден, что Лабазан погиб. Зачем идти на место преступления? Ведь бросить человека в таком положении — это все равно что убить самому.
— Неужто Семен? — вдруг воскликнул Телеусов.
— Семен был дома, в Псебае, — пробасил Кожевников. — Гулял у соседей с песнями-плясками. Ему можно гулять, он теперича при делах.
Винтовку Лабазана я приторочил к сумам. Особенная винтовка: на замусоленном, почерневшем ложе ее были вырезаны ножом пятьдесят шесть продолговатых зарубок.
Весна поднялась в горы.
Лес в Умпырской долине стоял тихий, напоенный прорвавшимся наконец солнцем, надежно загороженный хребтами от северных ветров. Теплый воздух съедал ноздреватый снег. Стволы кленов и дубов обсохли, понизу вокруг них вытаяли воронки. Вербы и осины на берегу Лабенка заголубели от потянувшихся сережек.