По следам дикого зубра

Пальман Вячеслав Иванович

Обезоружить двух черкесов удалось не сразу. Бока затекли, пока один из джигитов не встал и не отошел в кусты, где они укрывались. Бородач, силы огромной, навалился на него и не дал пикнуть. Паклю в рот, сыромятный ремень на руки, на ноги, концом к стволу березы — и лежи, моргай.

Второй даже не обернулся на шорох, боялся глаз спустить с тропы. Его оглушили ударом приклада, чтобы не успел нажать на спусковой крючок. Удар получился не детский, пришлось бегать за водой, отливать. Когда открыл глаза, руки-ноги повязаны, хотел крикнуть, да где

там!

Обезвредив наемников, егеря перевели дух, забрали винтовки и кинжалы и пошли за Чебурновым. Его черед настал.

Наверное, Улагай нервничал, не дал Семену засидеться у костра и снова отправил его к засаде, на этот раз пешком.

Два егеря вышли на полпути из-за пихтовых стволов. Семен скинул было винтовку, но тут же оказался на земле, лицом его вдавили в лесную прель, чтобы не заорал, тем же манером связали руки и повели к «гнезду».

Он мычал, просил освободить рот.

— Орать зачнешь? — спросил Кожевников.

Семен затряс головой.

— Пикнешь — пришибу, так и знай. Ты моего кулака уже отведал.

— За что, ребята? — жалобно проблеял Семен, когда с него сняли повязку.

— Смертоубийство кто затеял? Кого вы караулите?

— Медведя…

— Дуракам кажи. Теперича засудят тебя, Семен, не отвертишься. Джигиты ваши уже признались. Всё, доигрались.

Чебурнов впервые испугался. Враз обозлившись, крикнул:

— Того и берите, кто приказывает. Я — что? Я подневольный. А того вам слабо взять! Не по зубам.

— Не твое это дело, паршивец! — со злостью сказал Телеусов.

Семена усадили недалеко от черкесов. Кожевников выбрал себе место, чтобы видеть всех троих, поставил винтовку меж ног и, свернув цигарку, с облегчением закурил.

Телеусов на черкесской лошади, с другой в поводу заторопился к Зарецкому.

— Нашли, — сказал он, задыхаясь от волнения. — Троих повязали, Василий сторожит их, а я за тобой. Вражина твой на скале лежит, вестей о твоей смерти ждет. Пойдешь, ай как?

Андрей вспыхнул, заторопился. Бросился к Алану, подтянул подпруги и, крикнув: «Оставайся здесь!» — помчался было, но вдруг осадил коня и закричал:

— Давай быстро, Власович! В седло, в седло! Дорогу покажи!

Солнце скатывалось за горный массив, красноватый свет его, прорываясь на седловинах, полосами освещал лес — где зелено, где уже черно. Ветер затих, тепло и нега разливались в воздухе.

Телеусов остановил коня.

— Там! — Он указал на высокое плато в сосняке. — И пусть свершится правое дело.

Он принял Алана и потихоньку перекрестился. Он боялся за своего друга. Мог помочь. Но не предложил. Пусть сам…

Зарецкий подкинул винтовку и пошел навстречу своей судьбе. Или своей смерти?..

Он раздвинул сосновую поросль и увидел Улагая.

Есаул стоял, освещенный красноватым солнцем, в профиль к нему, на самом краю обрыва — руки за спиной, голова откинута, простоволоса. Тишина раздражала его. Ужели не прозвучит выстрел? Винтовка лежала возле ног.

Андрей переступил влево, коснулся плечом толстого ствола сосны. Минуту глядел на врага, такого уязвимого сейчас, в сущности, беззащитного. Выстрел — и нет его. Тряхнул головой, отбрасывая дурную мысль. Уподобиться ему?..

Громко, чтобы враг не сомневался, кто рядом, сказал:

— Керим Улагай, мы здесь одни. И я готов…

Быстрым, прямо-таки кошачьим движением Улагай схватил винтовку, и не успел Зарецкий передернуть затвором, как выстрелил. Их разделяли саженей тридцать — сорок, промахнуться трудно, но и у Зарецкого инстинкт охотника сработал молниеносно. Он подался корпусом к стволу дерева, и пуля, срезав кусок древесины с корой, заодно сорвала с правого плеча его и сукно и живую кожу. Теплая кровь обрызнула щеку. «Висок!» — мелькнула страшная мысль, в глазах поплыл туман. Но все это быстро прошло. «Ранил, мерзавец!» Пьянея от крови, егерь сделал шаг вперед. Улагай, отбросив правила чести, нервно передергивал затвор, но, видно, патрон у него перекосила, он пронзительно взвизгнул, бросил винтовку и сам, как срезанный, плашмя упал на землю, впившись в нее побелевшими пальцами, зубами. Смерть. Смерть!

— Выстрел за мной, есаул, — уже спокойнее сказал Зарецкий, твердо зная, что сейчас он подымет винтовку и ненавистный ему человек обратится в ничто. — Встань и посмотри смерти в глаза. Ты заслужил ее, подлый человек. Ну! Я жду. Не будь трусом в последнюю минуту…

Улагай медленно поднялся. Белое лицо его поразило Зарецкого. Мертвец. Еще живой, но уже мертвец.

— Стреляй! Стреляй! — И вдруг обеими руками закрыл лицо. Не хватило духа. — Нет! Я не хочу!..

— Ты послал убийцу на мою тропу в Хамышках?

— Я не мог простить тебе…

— Ты сжег наш дом?

— Я не мог видеть вашего счастья…

— Чего же ты хочешь, Улагай?

— Я сам не знаю. — Он отнял руки от лица. Глаза его с ужасом смотрели на винтовку, на черную дырочку ствола. Хрипло, но уже внятно он попросил: — Оставь мне жизнь.

— И ты снова пошлешь убийцу подкарауливать меня?

— Нет. Ты даришь мне жизнь. Я дарю тебе покой и счастье.

— Мне и близким моим. Повтори, Улагай!

— Тебе и близким твоим…

— Слово?

— Честное слово офицера!

Андрей Михайлович опустил винтовку и вышел из сосняка.

— Запомни, Улагай, этот день. И уходи. Твой конь пасется рядом. Не жди своих наемников, они у нас. Я отпущу их. Но пусть и они забудут о наших лесах.

Улагай наклонил голову. Поднял винтовку. Накинул бурку. Под пристальным взглядом Зарецкого каким-то волочащимся шагом, униженный и побитый, пошел он к лошади, устало перевалился в седло и, безвольно согнувшись, скрылся на потемневшей лесной тропе.