По старой дороге далеко не уйдёшь
Шрифт:
— А пожар бы сделал?
— Ну, пожар… — Иван развел руками. — Тут все цементное и каменное, загореться-то нечему.
Кочкарев недовольно насупился:
— А баллоны с кислородом, ацетилен, карбид? Мог бы произойти взрыв!
— Тогда вообще здесь сваривать нельзя. — Иван улыбнулся: — А у вас сваривают!
— Ну сваривают… — вынужден был признать Кочкарев. — И все же слесарю не пристало делать приспособление из дерева.
— Что верно, то верно, — согласился Иван. — Но, знаете, я хотел сэкономить время.
—
Круто повернувшись, он вышел.
День был на исходе. Иван вернулся в мастерскую. Рабочие, столпившись у крана, мыли руки.
— Ну как, — спросил кто-то, — рекорд, говорят, поставил?
— Работа дураков любит! — хохотнул Петухов. — Оклад у него маленький, теперь будет жать, пока не повысят. Коммунист, видать. Знаем таких. — Он подставил лицо под кран и, шумно ловя воду ртом и фыркая, начал умываться.
Свободного места у раковины не было, и Иван стоял в сторонке, ожидая, когда кто-нибудь уйдет.
— Ну ты, гусь, растопырился, — Ремизов оттолкнул Петухова и позвал Ивана: — Иди, мойся.
Иван подошел к умывальнику и начал намыливать руки. Он работал без рукавиц, и на ладонях от горячего железа остались черные прижоги. Пришлось скоблить их ногтями, но затвердевшая кожа не поддавалась.
— Может, ты нас подбросишь? — спросил Ремизов у Петухова и, не дожидаясь ответа, шепнул Ивану: — У него своя машина.
— А я люблю пешком, — сказал Иван. — Милое дело — наглотаешься воздуха, разомнешься.
— Ну ты валяй топай, а мы с ветерком. — Петухов подмигнул Ремизову.
— Да не поеду я, — неожиданно заартачился тот. — Если бы с товарищами, а то один…
— А мы кого-нибудь прихватим.
— Кого-нибудь я не хочу.
— Ладно, пусть этот едет, — Петухов кивнул на Ивана.
— Разве так приглашают?
— А что? По имени-отчеству, что ли? — вскинулся Петухов. — Я по-свойски, а ты вон куда полез. — Он перекинул через плечо полотенце, забрал мыло и ушел.
— За что ты его так? — спросил Иван.
— Таких так и надо. — Андрей нахмурил брови.
В мастерскую не вошел, а вбежал маленький, непропорционально сложенный человек. Широкоплечее длинное туловище его несли короткие тонкие ноги.
— Петухов еще здесь? — поздоровавшись с Ремизовым, спросил он.
— Где-то тут, — нехотя отозвался Андрей. — А ты чего, Лисенков, запыхался?
— Да летел, боялся, что не застану.
— К чурошникам, кажись, пошел, — весело оповестил слесарь Куницын, имея в виду столяров, которых в шутку так называли металлисты. Иван уже познакомился с ним.
— Его прописать бы надо, — Ремизов кивнул на Ивана.
— Надо, конечно, надо! — затараторил Куницын.
Буданов ничего не понимал.
— У нас такой порядок, — пояснил Ремизов, — кто поступает на работу, с того в получку бутылку. Но получка-то будет не
— Я не пью.
— Нельзя… Прописка!
— Ну что вы, ребята… — сопротивлялся Иван.
Андрей осуждающе поглядел на него:
— Не хочешь стать другом? Мы тоже не алкоголики, а выпить и поговорить надо.
— Друзьями можно стать и без выпивки. Зря занимал деньги, ни к чему это.
— Я думал, ты человек, хотел угостить. Мне тоже надо идти в школу, а вот ради тебя торчу тут.
— Я же сказал: не пью. А если бы и пил, все равно б не пошел. Тебе надо в школу, так иди!
Ремизов безнадежно махнул рукой и, обернувшись к Куницыну, бросил:
— Пошли…
Выйдя из мастерской, Иван постоял, обвел взглядом двор института. Темнело. В мастерской уже никого не было, но в лабораторном корпусе ярко горел свет, окна были не занавешены, в них виднелись женские и мужские силуэты.
Иван подумал о прошедшем дне. Вроде все хорошо было. Однако покрикивание заведующего на скромного Голубенко, столкновение Кочкарева с Ремизовым наводили на размышления. Чувствовалось, что в мастерской еще не было хорошо сработанного коллектива. Отчасти Иван объяснял это тем, что экспериментальная мастерская только начинала работать. Но определенную долю вины он видел и в самом Кочкареве. Он мало разговаривал с рабочими, в основном кричал на них и тем умалял их достоинство. А приглашение Ремизова распить бутылку? Его восклицание: «Не хочешь стать другом?» Что это? Человек он еще молодой, учится. Голубенко тоже. Этот смирный, безобидный. Ремизов, напротив, в обиду себя не даст, ему палец в рот не клади. Но, кажется, парень хороший, справедливый, Кочкареву бы задуматься над этим… А он?
Буданов невольно вспомнил своего прежнего начальника Федора Петровича Рублева. «Сюда бы его», — подумал он.
С Рублевым Иван работал долго. Тот был по-отечески строг и требователен, но вместе с тем мягок и отзывчив. Как-то незаметно вытравлял в человеке плохое и развивал хорошее. Когда Иван получил новую квартиру и через некоторое время подал заявление об уходе, Рублев рассердился.
— Чего тебе надо? — кричал он. — Завод воспитал тебя, сделал человеком, отличным специалистом. Ты должен быть патриотом своего завода, а ты?
— Разве завод воспитал меня одного? — горячо оправдывался Иван. — Завод воспитал тысячи специалистов, он переполнен специалистами, а в других местах их нет. Их ждут. «Требуются, требуются», — кричат газеты, радио, объявления. А мы глухи и немы. Думаем о своем заводе, о своем плане. Спрашивается: какие же мы патриоты?
— Говорок ты, Буданов, — все еще сердясь, заметил Рублев, — а сказал неправду. Сколько наших воспитанников работает на других предприятиях, в научных учреждениях и даже в колхозах и совхозах! И еще как работают! Завод гордится ими, а ты говоришь — глухи и немы.