По Старой Смоленской дороге

Воробьев Евгений Захарович

По пути на кухню Матусевич обернулся и печально поглядел вслед саням, прислушался к их затихающему скрипу. Слух опытного разведчика уловил, что каждые из трех саней скрипели на свой голос.

Да, если бы не дурацкая история с каким-то полицаем, Матусевич тоже, наверное, сидел бы сейчас в санях и ехал в полковой клуб. А кому нужен заряжающий кухонного котла или адъютант повара, даже если поваром все довольны и для авторитета кличут его «гвардии повар»?!

12

Скамеек не хватило, и ездовые батареи навезли пустых снарядных ящиков. В первых рядах восседало всяческое полковое начальство, но одна скамейка пустовала — она была оставлена для разведчиков.

Ноль-ноль опять что-то напутал, сани подъехали

с опозданием, и теперь разведчики стояли на церковной паперти, мерзли, ждали, когда закончится очередной номер концерта и их впустят внутрь. Евстигнеев ругался: концерт уже идет и, по словам солдатика, вышедшего из зрительного зала, там яблоку упасть негде.

— Ничего, — успокоил Шульга, — увидят нас с таким гостем — потеснятся.

— Самое последнее дело, когда тебя начинают теснить, — продолжал ворчать Евстигнеев. — В тесноте и в обиде. Одно время сводка часто сообщала, что немцы ценой огромных потерь потеснили наши части. А куда потеснили-то, спрашивается? Теснить-то уже некуда было…

Пока разведчики стояли на паперти, Ноль-ноль построил их наподобие конвоя: пленный должен шагать посередке. Ждали команды войти в зал. Зрители уже знали об успешном поиске, о том, что на концерт прибыли разведчики с контрольным пленным. Дело представили так, будто весь поиск был задуман в честь фронтовой бригады артистов.

Что делалось, когда разведчики шли через зал и вели пленного с повязкой на глазах! Можно поручиться, что стены деревенской церкви еще не слышали такого восторженного рева.

Не успели разведчики рассесться на скамейке, поставленной у самой сцены, к ним тут же пересел лейтенант Тапочкин. Он был в благодушном настроении, заговаривал то с одним, то с другим.

С пленного сняли повязку. Он сидел, опасливо озираясь на соседей, на гудящий позади зрительный зал, пялил глаза на сцену; задником сцены служила стена бывшего алтаря.

А на подмостки в этот момент выбежал жонглер. Ему было холодно в неотапливаемой церкви. Может быть, поэтому он работал в таком стремительном темпе.

Он манипулировал цветными кеглями и тарелками перед самым носом немца. Затем по рукавам широкой кофты жонглера, по его шее, по лицу катался мячик так, словно он заколдован, а жонглер — опытный нарушитель закона всемирного тяготения.

Немец уже и зажмуривался, и протирал глаза, и таращил их на дрессированный и, казалось, липкий мячик, а в конце концов не выдержал и суетливо перекрестился. У него был вид человека, который не может понять — видит он наяву или ему показывают это во сне; не может понять, на каком свете находится — на этом или на том.

Евстигнеев косился на пленного и думал с ухмылкой: небось и неверующий вспомнит все молитвы, какие знает, после такого светопреставления.

Может быть, Фриц Циммерман пытался в эту минуту осмыслить все события сегодняшнего вечера.

Топтался у пулемета вдвоем с этим долговязым фельдфебелем Адольфом Фюнстером из Штутгарта, хвастуном и скабрезником; Фюнстер посасывал свою трубку. Вдруг из сугроба, как дьявольский подснежник, вырос русский солдат в белом балахоне. Прыгнул на голову, скрутил руки. Связал руки его же шарфом, сорванным с головы, а ноги ниже колен связал своим ремнем. Засунул в рот тряпку, пахнущую лазаретом. Поволокли связанного по снегу, русский то и дело подгонял его командами «шнель» и «форвертс» и твердил ему «капут». А когда он стал, как ему казалось, совсем незаметно упираться, используя то кочку, то канавку, русский сразу догадался, что он артачится, и дал такой подзатыльник, что искры посыпались из глаз. Ранили русского, того, кто засунул ему в рот тряпку, а в пути подавал команды по-немецки. Дальше он пополз со вторым русским, который молчал всю первую часть пути и был в подчинении у того драчуна и грубияна. Фриц скатился в овраг по обледеневшему склону, и тут с ноги слетел соломенный ботинок. Развязали ремень, поставили на затекшие, словно деревянные ноги. Он, поначалу совсем не чувствуя ног, как на двух

протезах, пошел своим ходом. Если бы его, когда он делал первые шаги, кто-нибудь слегка подтолкнул, он упал бы, но его никто не толкал, он сам разошелся, все прибавлял шаг. Ему было все равно, куда его ведут, хотя бы и в царствие небесное, лишь бы поскорее дойти. От ходьбы он стал задыхаться. Выдернули изо рта тряпку. Сунули русскую цигарку и дали прикурить. Усадили в сани и долго везли, а он зарывал разутую ногу в сено. Сидя в санях, слышал, что русский несколько раз произнес «капут», и испугался — везут на расстрел? Он несколько раз слышал, стоя в траншее, как русские кричали «Гитлер капут», но драчун, который тащил его, твердил не «Гитлер капут», а просто «капут», это намного опаснее. С другой стороны — какой смысл русским расстреливать его без допроса? И допрос действительно состоялся, это было совсем недавно. Потом снова вывели из избы, где сидел русский офицер, хорошо говорящий по-немецки, и долго держали в санях. Кто-то из толпы любопытных, окруживших сани, спросил по-немецки, как его зовут, потом русский солдат бросил ему сапоги, кстати немецкие. Еще позже русский, который говорил громче всех, завязал ему глаза платком. Его снова усадили в сани и привезли сюда, в эту церковь, где полным-полно безбожников, где все горланят, хохочут и курят табак популярной в России фирмы «Махорка». Даже когда сидишь рядом с курильщиками, от этого табаку першит в горле и слезятся глаза. Уж на что у них во взводе заядлый курильщик фельдфебель Фюнстер, но и тот закашлялся, как ребенок, больной коклюшем, когда однажды набил свою трубку трофейным русским табаком фирмы «Тютюн»…

И вот теперь перед его глазами в сизом табачном дыму мельтешат цветные кегли и тарелки. К носу циркача приклеен цветной мячик, но тут же мячик отклеивается и вновь катится по лицу, по шее, по рукам, по плечам, и кажется, нет силы, которая может отъединить мячик жонглера от его туловища…

И почти такими же потусторонними глазами человека, не слишком хорошо понимающего, что тут сейчас происходит, на жонглера смотрел Беспрозванных. Глаза сами собой начинают бегать и голова вращается, как на шарнирах, когда перед твоим лицом швыряют и ловят кегли, тарелки, мячик.

Эх, не ему бы сидеть на концерте и ощущать затылком восхищенные взгляды солдат, а старшему сержанту Привалову. Он бы небось и отшучивался сейчас со знанием дела, и в цирковом ремесле он, наверное, лучше разбирается.

В близком соседстве с Беспрозванных, рядом с Евстигнеевым, сидел лейтенант Тапочкин, на коленях его покоилась вспученная полевая сумка. Тапочкин горделиво оглядывался, держался так, словно был участником поиска и если бы не он — не видать бы никому этого «языка», как своих ушей.

Такой уж у него характер: вот явится Тапочкин во взвод, и, если дела идут хорошо, он во все вмешивается, всеми берется командовать, не прочь подменить и старшего сержанта Привалова, к чему тот, впрочем, всегда относился нетерпимо. Успех у разведчиков — Тапочкин тут как тут.

А в критический момент Тапочкин держится в тени, от всего отстраняется, совета от него толкового не дождешься. «Вы командир отделения, вы и командуйте, товарищ Привалов. Не могу же я вас подменять…» А если во взводе случилась неудача, то лишь потому, что Тапочкин обеспечивал в это время боевой успех в других подразделениях, не хватило у него времени присмотреть за разведчиками, подтянуть тут дисциплинку…

Жонглер долго играл цветастым мячиком, и все мелькали перед глазами воздушные рукава, берущие начало чуть ли не у пояса легкой блузы. Он поддавал мячик затылком, коленом, каблуком, а потом начал бросать его зрителям в первые ряды и жестами просил бросить мячик обратно, ловил его на длинный мундштук, зажатый в зубах.

Когда мячик оказался у Беспрозванных, тот бросил его назад на сцену крайне неловко, так что жонглеру не удалось сразу поймать его на мундштук, и жонглер мельком неодобрительно глянул на Беспрозванных — ну и недотепа же ты, братец!