По стопам Господа
Шрифт:
Когда я принес сэндвичи из машины и попытался накормить ее маленькими кусочками мяса, она не могла понять, что я пытаюсь ей помочь. Она выглядела напуганной. Затем, очень осторожно, она взяла кусочек мяса пересохшим, израненным ртом, но он выпал в пыль.
Я почувствовал, как гнев ослепляет меня. Абсолютное бессердечие мусульман к страданиям животных просто потрясает. Неподалеку остановились два-три араба, они смотрели на меня так, будто я законченный безумец; безусловно, они так и думали.
— Она умирает от голода, — сказал один из них.
— Почему
— Она никому не принадлежит, — ответили они. — Ее оставил какой-то бедуин. Она не отсюда.
Таков их взгляд на жизнь. Собака никому не принадлежала. Аллах дал ей жизнь. Пусть Аллах и заберет ее жизнь. Это не их дело. Поэтому они сначала забросали ее камнями, а потом оставили умирать на дороге.
Собака сумела проглотить два-три кусочка мяса. Она лежала в горячей пыли, и полные страдания глаза молили не оставлять ее здесь.
— У кого-нибудь есть ружье? — спросил я.
Они быстро переглянулись и солгали:
— Нет.
— Ну, а нож?
Да, нож у них был. Я пообещал десять шиллингов тому, кто избавит несчастное существо от боли. Но, несмотря на то, что десять шиллингов втрое превышали месячный доход любого из них, они посмотрели на меня с нескрываемым ужасом и категорически отказались. Собака должна была умереть, когда этого пожелает Аллах.
В деревне я нашел двух полицейских-армян, но и они отказались что-либо делать. Они знали про собаку и с готовностью пристрелили бы ее, но опасались, что это вызовет беспорядки в деревне. Эти люди были весьма благочестивыми мусульманами. Они боялись совершить хоть что-нибудь против местных законов, но при этом были полны сочувствия и понимания. Они достали жестяные коробки с черным табаком и, пожимая плечами, стали скручивать сигареты.
Чем сильнее было сопротивление, тем решительнее я вознамеривался помочь собаке, даже если из-за этого мне придется неделю ночевать в компании с блохами Баниаса. Оставалось сделать одно из трех: самому убить собаку, и это угнетало меня больше всего из-за ее молящих глаз; забрать ее с собой в машину, но она была очень грязной, не могла двигаться, и ее точно запретят вносить в отель; или найти кого-нибудь, кто поклянется позаботиться о ней. Именно этот вариант я и выбрал. Я нашел симпатичного араба в поношенном костюме цвета хаки. Мне сказали, что его работа — подметать в святилище эль-Кедира.
Я дал ему десять шиллингов, чтобы он купил еду для собаки, и предупредил, что вернусь через неделю, чтобы узнать, как она себя чувствует. Он посмотрел на меня, и стало ясно: он понимал, что я, хоть и сумасшедший, твердо намерен настоять на своем. Я распорядился, чтобы он подобрал собаку и показал мне, где он ее устроит. Он пошел вперед, а за нами следовало все население деревни; так мы и дошли до его дома. Это была невероятно бедная лачуга, окруженная высокой глинобитной стеной. За ней находился двор и несколько одноэтажных строений.
Он бережно положил собаку в тень и принес мешки, чтобы соорудить для нее подстилку. Из дома вышла женщина, которая с полным безразличием наблюдала
По дороге я размышлял о том, правильно ли поступил. Конечно, было жестоко пытаться возродить слабую искру жизни, которая теплилась в умирающем существе.
Я ехал несколько часов по прекрасной долине среди гор. Я видел замок крестоносцев, высившийся, как орлиное гнездо, на самой вершине горы. А вдали я мог различить голубизну Средиземного моря и дорогу, ведущую на Сидон.
Дорога, которая идет вдоль средиземноморского побережья, через Тир и Сидон до Бейрута, на мой взгляд, самая интересная прибрежная дорога в мире. Ни у одной другой нет таких воспоминаний.
С одной стороны волны набегали на желтый песок; с другой — апельсиновые и банановые рощи плавно поднимались в направлении отдаленной Ливанской возвышенности. Соединенные веревкой верблюды, по десять в связке, с шеями, украшенными голубыми бусами — для защиты от сглаза, медленно брели, подгоняемые толстяком на осле.
Радостные дети протягивали рыбу водителям машин, набиравшим скорость не больше 40 миль в час. Девочки предлагали ветки апельсинов с зелеными листьями, издавая пронзительные крики при виде каждого проезжающего.
Похоже, никто ничего у детей не покупал, но они без устали продолжали предлагать товар.
Вдоль всей дороги тянулась череда открытых кафе, огражденных деревянными решетками-шпалерами, там мужчины в мешковатых турецких штанах и красных фесках сидели, скрестив ноги и потягивая кальян, наблюдая за голубыми волнами, увенчанными белой пеной, за проезжающими и проходящими по дороге, и целыми днями разговаривали о деньгах и политике.
На палестинской стороне дороги потягивали кальян и ругали британцев, потому что они позволяют большому количеству евреев въезжать в страну; на французской стороне потягивали кальян и ругали французов, которых называли самой эгоистичной и авторитарной нацией в мире.
На палестинской стороне дороги говорили, что под французами не может быть хуже, а на французской — что не может быть хуже под британцами.
— Что дала нам эта война? — спрашивали они.
— Да ничего!
И начинали страстно вспоминать старые добрые времена до войны, когда милые, внимательные, щедрые и вообще восхитительные турки правили обеими частями страны.
А тем временем в полях женщины выполняли тяжкую повседневную работу.
Вдоль всей дороги тянулись также маленькие плосковерхие городки, залитые слепящим солнцем и опускающиеся до самой кромки голубой воды, пальмы росли посреди песков, а белые минареты вздымались к темному от зноя небу.
Эти городки казались очень белыми и яркими, пока не нырнешь в них и не обнаружишь очередной лабиринт узких, петляющих улочек, погруженных в тень. Но каждая улочка напоминает своеобразное шоу с подглядыванием.