По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Елисеев Никита Львович

«Имена в наших списках никогда не совпадали полностью, — вспоминал Слуцкий. — Но некоторые поэты переходили из одного списка в другой. Николай Алексеевич Заболоцкий, долгие годы фигурировавший только на моих листках, перекочевал на эренбурговские и уже навсегда остался там и в сердце. А с его листков на мои так же перекочевал Мандельштам» [156] .

Дело не только в том, что Заболоцкий и Мандельштам — антиподы. Вдова Мандельштама вспоминала, как Осип Эмильевич винил «Столбцы» Заболоцкого в антигуманизме. Дело в том, что и тот и другой поэты были репрессированы. Это не мешало ни Слуцкому (непечатающемуся поэту), ни Эренбургу (лауреату Сталинской премии) включать их в свои списки лучших поэтов. Дело в том, что ощущение исторической правоты, справедливости истории было очень сильно и у того и у другого. Порой это ощущение проявлялось и вовсе парадоксально. «Примерно в это же время, — вспоминает

Слуцкий, — я читал стихи Илье Григорьевичу Эренбургу, и он сказал: “Ну, это будет напечатано через двести лет”. Именно так и сказал: “через двести лет”, а не лет через двести. А ведь он был человеком точного ума, в политике разбирался и на моей памяти неоднократно угадывал даже распределение мандатов на каких-нибудь западноевропейских парламентских выборах.

156

Там же. С. 202.

И вот Эренбург, не прорицатель, а прогнозист, спрогнозировал для моих стихов (для “Давайте после драки…” в том числе) такую, мягко говоря, посмертную публикацию.

Я ему не возражал…» [157]

Илья Григорьевич ошибся. «Давайте после драки…» были впервые опубликованы в альманахе «День поэзии» 1956 года под названием «Ответ» без посвящения, а в окончательной редакции «Голос друга» с посвящением Михаилу Кульчицкому — в книге «Память» (1957 год). Смерть Сталина, массовые реабилитации, все то, что с легкой руки Эренбурга получит название «оттепель», — разом изменило положение Бориса Слуцкого: из непечатающегося поэта, «широко известного в узких кругах», он стал знаменитым. Он стал первым знаменитым поэтом, «чью славу читатели вырастили сами, как картошку на приусадебных участках». «После меня, — писал Борис Слуцкий, — было еще несколько куда более громких поэтических известностей, но первой была моя “глухая слава”» [158] .

157

Слуцкий Б. А. О других и о себе. М.: Вагриус, 2005. С. 194.

158

Там же. С. 182.

Борис Слуцкий стал первым поэтом «оттепели», первым поэтом «десталинизации» сознания.

Как относились к Сталину Эренбург и Слуцкий?

Слуцкий, которому Эренбург доверил (наряду с Савичем и многими «узкими специалистами») правку своих мемуаров, вспоминал:

«Очень долго писалась глава о Сталине. Несколько лет Сталин был одной из главных тем разговоров и размышлений… И. Г. пытался определить, выяснить закономерность сталинского отношения к людям — особенно в 1937 году — и пришел к мысли, что случайности было куда больше, чем закономерности. Однажды я спросил у И. Г., почему Сталин любил его книги. Отвечено было в том смысле, что ценились их политическая полезность и международный охват. Вообще говоря, Сталин, смысл Сталина был орешком, в твердости которого И. Г. неоднократно признавался» [159] .

159

Там же. С. 206–207.

Сам Борис Слуцкий так описывает свое отношение к Сталину:

«Любил ли я тогда Сталина?

— А судьбу любят? Рок, необходимость — любят?

Лучше, удобнее для души — любить. Говорят, осознанная необходимость становится свободой. Полюбленная необходимость тоже становится чем-то приемлемым и даже приятным.

Ценил, уважал, признавал значение, не видел ему альтернативы и, признаться, не искал альтернативы. С годами понимал его поступки все меньше (а во время войны, как мне казалось, понимал их полностью). Но старался понять, объяснить, оправдать. Точного, единственного слова для определения отношения к Сталину я, как видите, не нашел.

Все это относится к концу сороковых годов» [160] .

Те же эмоции Борис Слуцкий попытался передать в одном из самых известных своих стихотворений, в «Хозяине», ходившем в списках по рукам до 1963 года, когда оно было впервые напечатано в «Литературной газете», а вслед за тем в сборнике «Работа».

А мой хозяин не любил меня. Не знал меня, не слышал и не видел, И все-таки боялся, как огня, И сумрачно, угрюмо ненавидел. Когда пред ним я голову склонял, Ему казалось, я усмешку прячу, Когда меня он плакать заставлял, Ему казалось: я притворно плачу. А

я всю жизнь работал на него. Ложился поздно, поднимался рано. Любил его и за него был ранен. Но мне не помогало ничего. А я возил с собой его портрет, В землянке вешал, И в палатке вешал.

160

Слуцкий Б. А. О других и о себе. М.: Вагриус, 2005. С. 186.

Это не конец стихотворения. Заключительные строфы позволяют посмотреть, как прозаическая, дневниковая рефлексия преобразовывается в стихи: «С начала пятидесятых годов я стал все труднее, все меньше, все неохотнее сначала оправдывать его поступки, потом объяснять и, наконец, перестал их понимать» [161] —

Смотрел, смотрел, Не уставал смотреть, И постепенно мне все реже, реже, Обидною казалась нелюбовь, И ныне настроенья мне не губит Тот явный факт, что испокон веков Таких, как я, хозяева не любят.

161

Там же.

Сталин был такой же постоянной темой размышлений Слуцкого, закрепленных в стихах, как и война, как и революция.

О Сталине я в жизни думал разное, Еще не скоро подобью итог…

Почему он думал о Сталине «разное»? Потому что с удовольствием «катился к объективизму»; потому что готов был отдать должное сталинисту, как отдавал должное «старым офицерам» или старухе, у которой расстреляли сына, за то, что «был он белым». Свою задачу Борис Слуцкий видел в поэтической фиксации мира, в котором угораздило очутиться. Он ощущал себя поэтом этого мира, всего без изъятия, поэтому:

Генерала легко понять, Если к Сталину он привязан, Многим Сталину он обязан, Потому что тюрьму и суму Выносили совсем другие. И по Сталину ностальгия, Как погоны, к лицу ему. ............................. Но зато на своем горбу Все четыре военных года Он тащил в любую погоду И страны, и народа судьбу. С двуединым известным кличем. А из Родины — Сталина вычтя, Можно вылететь. Даже в трубу! Кто остался тогда? Никого. Всех начальников пересажали. Немцы шли, давили и жали На него, на него одного. .............................. Ни Егоров, ни Тухачевский, — Впрочем, им обоим поклон, — Только он, бесстрашный и честный, Только он, только он, только он.

Можно сказать, что это — великолепная адвокатская речь в защиту сталиниста. Но что писал Слуцкий о самом Сталине? В конце концов, то стихотворение, о котором Анна Ахматова сказала Слуцкому: «Я не знаю дома, где бы его не было», — было посвящено Сталину. Вернее сказать, мимолетной встрече поэта и Сталина. Случайность, бытовое происшествие, даже скорее тень происшествия, разворачиваются в парадоксальную, ироничную оду. Это стихотворение «Бог». Кажется, это — второй случай отклика Слуцкого на творчество Пастернака.

Первый — юношеский ответ на вопрос шуточной, дружеской анкеты: «Что такое поэзия?» — «“Мы были музыкой во льду” — единственный род музыкальности, караемый Уголовным кодексом (см. 58 ст.)». Второй — непрямой, неявный, но тем более интересный. «Он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал», — писал Пастернак в стихах, посвященных метафизической встрече поэта и вождя. Борис Слуцкий насмешливо, иронично изображает «знанье друг о друге» этих антиподов. Он изображает не метафизическую, но самую что ни на есть физическую встречу того, кто готовился в пророки, и земного бога, властелина одной шестой части мира.