По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
Мы были уверены в справедливости революции, ее исторической неизбежности в России. Мы были убеждены, что беспощадность есть главный метод революционного действия.
В нас глубоко сидела вера в бескорыстие деятелей революции и в необходимость самоотречения. Несмотря на провозглашаемый материализм, нас воспитывали идеалистами…
Некоторые современники теперь отговариваются тем, что ничего не знали и не понимали в 37-м году. Мы кое-что знали, и кое-что понимали. Лозунговым формулировкам и стандартным проклятиям в печати, призывам к тотальной бдительности мы не верили. Не были увлечены призывами выискивать и разоблачать.
Однако предполагали какую-то тайну, какую-то цель, какую-то высшую целесообразность карательной политики. И старались
Обсуждали мы вопрос о том, не являются ли политические процессы и переворот 37-го года предвоенными мероприятиями. И это, пожалуй, была наиболее приемлемая для нас версия. Ибо объясняла закрытость политических целей военной тайной» [51] .
51
Давид Самойлов. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995. С. 144–145.
Все чаще говорили о близости войны, о том, какой она будет, — и, конечно, часто говорили о Сталине. Слуцкий свое предвоенное отношение к Сталину, сложный путь «от уважения и признания к пониманию и оправданию» недвусмысленно и четко изложил в одном из своих очерков. Самойлов написал о том, как относились к Сталину поэты «содружества». Слуцкий писал «Я», Самойлов — «Мы». В главном их взгляд на прошлое совпадает. «Я так часто употребляю местоимение “мы” потому, что наше единомыслие, — отмечал Самойлов, — было важным достоянием каждого, общим багажом, накопленным совместно» [52] .
52
Давид Самойлов. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995. С. 144.
«В нынешнее время, — пишет Самойлов, — нас обозвали бы сталинистами. Да простится нам, что мы воспитывались и росли в то время. В нас не было страха, особенно страха божьего. Мы считали, что бояться нам нечего, ибо совесть чиста. А Сталина мы не боготворили, а старались разгадать.
Мы были преданными, но без лести. А лесть тогда считалась главным признаком преданности.
Мы не то чтобы Сталину верили, то есть его официальным речам; скорее, верили в НЕГО как содержателя некой истины, некой тайны, от нас до времени скрытой. Верили, что это, в конечном счете, идет на пользу стране.
Мы не разделяли распространенного заблуждения, что Сталин “не знает” об истинном положении и об излишнем усердии исполнителей. Мы думали, что знает. И порой унимает слишком ретивых.
А главное, уверены были, что война близко и что именно он, сосредоточивший в своих руках всю власть, способен привести страну к победе. А война требует беспрекословного подчинения главнокомандующему. Вопрос же о свободе решится сам собой после победы.
А война была действительно на носу, ближе, чем думали мы и чем предполагал Сталин» [53] .
53
Там же. С. 148.
Свои стихи того времени Борис Слуцкий не хранил. Он не просто не был молодым поэтом. Он не хотел быть молодым поэтом, не хотел ни в каких смыслах, «чтобы льгота» (какая бы то ни было) «распространялась бы на него». Свои заблуждения он отринул и зачеркнул — а между тем и заблуждения его были систематичны, продуманны, четки. Когда в лучшем своем стихотворении «Голос друга» он писал: «Готовились в пророки товарищи мои…», то вот именно это он и имел в виду: четкость выстроенной
В том же стихотворении написано: «Сейчас все это странно, звучит все это глупо…» Сейчас — странно и глупо, но это не значит, что тогда это было так. Вот жутковатое стихотворение, посвященное Виктории Левитиной (одной из тех московских девушек, из-за которых Слуцкому разонравилась харьковская Н.), — она опубликовала это стихотворение в 1993 году.
Последний из энкавэдэ В тот день к чекисту номер один, Последнему из энкавэдэ, Пришли и сказали — кончай и иди. Спасибо, товарищ Авдеев! Он — дверь на замок. Залил сургучом. Простился с конторой своею. Пойдем, ну что же! А что ж, пойдем. Пошли, — решает Авдеев. О горечь профессии, где тишина Условьем задачи дана, Где дают ордена и можешь быть рад — Но забудь за что, говорят! Мы души закатывали, как подол. Нам ногти заламывали до локтей, Чтоб в синеньких книжках будущих школ Не было нас для наших детей. Но памятник свой отводить на слом И знать, что не будет других, И руки его за спиной крестом На славу твою легли. И я поцелую тебя, брат, Пред тем, как тебя расстрелять! ........................................ И дал заряд, чтобы он, гад, Законов не смел нарушать. Было свершенье всех концов И начало любых начал. А он, в две горсти собрав лицо, На доброй земле стоял. Жестокому поколенью конец! Железному веку конец! Иди один навстречу луне — Как сметана, свежей луне. Трава, трава, трава-мурава, Трынь трава. .................................. И он рядом упал, шепча слова, Кое-какие слова.Это — одна из самых цельных и систематичных попыток объяснить террор. Речь идет о смене миров — революционного, экстремистского, можно даже сказать, бонапартистского на нормальный, человечный, человеческий. «Жестокому поколенью конец!» Революционеры-разрушители уходят, чтобы дать место строителям, они согласны даже на то, чтобы погибнуть от рук строителей. Вписанность собственной гибели в дело революции принималась и понималась всеми поэтами «содружества».