По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
В этом последнем случае надо отдавать себе отчет в том, что строишь на песке. Надо быть готовым признать «ошибочку», коль скоро «песок распался и потек». Об этом Слуцкий написал в другом своем стихотворении, которое стало дополнением, уточнением, в каком-то смысле противовесом первого:
Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, во Отца, Во голубя Святого Духа имя. И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, ИЭто стихотворение Лазарь Лазарев комментирует так: «Цитируют, скажем, первую строфу стихотворения:
Всем лозунгам я верил до конца…И на этом основании утверждают, что Слуцкий был истово, религиозно верующим “комиссаром”. Но этот вывод опровергает строфа, завершающая стихотворение:
И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, И ежели ошибочка была — Вину и на себя я принимаю».Это не слишком точно. «Истовая религиозность» как раз и предполагает абсурдность предмета веры и готовность взять на себя вину, совершенную во имя твоей веры, пусть и не тобой лично. Об этой вине Слуцкий написал насмешливое и точное стихотворение
Виноватые без вины, Виноваты за это особо. Вот за кем бы приглядывать в оба. Вот субъект, вот персона, особа. Виноватый, а без вины…В чем мог чувствовать Слуцкий свою вину без вины? В 1951 году на вопрос Самойлова: «— Любишь ли ты Сталина? — он ответил:
— В общем, да. А ты?
— В общем, нет.
В общем. В частности, мы были согласны. Целесообразность послевоенных мероприятий Сталина была нам непонятна… Он сумел заразить всю страну. Мы жили манией преследования и манией величия.
… Когда умер Сталин, Слуцкий находился в возбуждении. Обычных своих коротких определений не выдавал» [164] . Друзья согласились на том, что «хуже не будет».
164
Давид Самойлов. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995. С. 165–166.
Еще до XX съезда партии и официального разоблачения культа личности были написаны «Бог» и «Хозяин». Главное их достоинство — в беспощадной по отношению к себе самому правдивости. Это не столько стихи о Сталине, сколько о сталинизме. Анна Ахматова считала, что они, а равно и повести Солженицына, разят сталинизм сильнее, чем ее «Реквием», — ибо речь в них идет о человеке, готовом принять не только идею, но и вину за воплощение этой идеи в жизнь.
Понятно, что XX съезд Слуцкий встретил восторженно и с надеждой. Он почувствовал себя поэтом времени, которое маркировал, обозначил собой XX съезд. Можно даже сказать, что он почувствовал себя поэтом XX съезда, поэтом «оттепели», массовых реабилитаций, поэтом попытки соединения свободы, демократии и социализма. Было ли это такой же ошибкой, как и прежняя, якобинская? Возможно. Однако в той или иной степени, а Борис Слуцкий отдавал ей должное. В 1966 году, когда стало очевидным явное «завинчивание гаек», когда до ввода войск в Чехословакию оставалось два года, Слуцкий написал стихотворение, посвященное десятилетию XX съезда. Надо учитывать, что день этот, 14 февраля 1966 года, был своеобразно отмечен в Советском Союзе. В этот день был объявлен приговор двум писателям, Андрею Синявскому и Юрию Даниэлю, печатавшимся на Западе под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак: семь и пять лет. В этот день Борис Слуцкий пишет такое стихотворение:
* * * Десятилетие Двадцатого съезда, ставшего личнойРефреном повторяющиеся слова «Все же ты был» звучат заклинанием и очень похожи по тону, по интонации на стихотворение Слуцкого 1952 года о том, что он «строит на песке». Надобно учитывать, что цитирует автор в этом стихотворении. «Все же ты был» — слегка измененная фраза из очерка Владислава Ходасевича о Самуиле Викторовиче Киссине (Муни), талантливом литераторе, не реализовавшем свой талант и на десять процентов.
«Самуил Викторович Киссин, о котором я хочу рассказать, в сущности, ничего не сделал в литературе. Но рассказать о нем надо и стоит, потому что, будучи очень “сам по себе”, он всем своим обликом выражал нечто глубоко характерное для того времени, в котором протекала его недолгая жизнь. Его знала вся литературная Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов. Не играя заметной роли в ее жизни, он, скорее, был одним из тех, которые составляли “фон” тогдашних событий. Однако ж по личным свойствам он не был “человеком толпы”, отнюдь нет. Он слишком своеобразен и сложен, чтобы ему быть “типом”. Он был симптом, а не тип. След, им оставленный в жизни, как и в литературе, не глубок. Но — незадолго до смерти, с той иронией, которая редко покидала его, он сказал мне:
— Заметь, что я все-таки был» [165] .
Борис Слуцкий великолепно знал Ходасевича. Еще в юности, до войны, он снимал с полки томик этого поэта и читал стихи у Давида Самойлова. Во время войны он познакомился с поздним его творчеством, в том числе и с очерком «Муни». Судьба литературного неудачника, который мог бы сделать то или это, да вот ничего не сделал, была близка и понятна Борису Слуцкому. Он и сам не раз и не два находился в таком положении по разным причинам.
165
Ходасевич В. Ф. Муни // Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 8.
Но главное в стихотворении — это XX съезд, который может в истории остаться вот таким неудачником, вроде литературного неудачника Муни, и оказаться впоследствии забытым. Однако даже если этот съезд забудут все — один человек будет его помнить и повторять: «Все же ты был», перечисляя все, что было сделано; все, что забывать не следует.
В стихотворении Бориса Слуцкого слышно отчаяние и уговоры этого отчаяния во все том же рефрене: «Все же ты был». Тот, кто знает очерк Ходасевича о Муни, слышит внутренний, не произнесенный Слуцким, монолог: «Неужели след, оставленный этим съездом, на самом деле, неглубок? Неужели он важен не столько даже как тип, сколько как симптом?» И возражением на все берется из того же очерка.