По ту сторону горизонта
Шрифт:
Между тем было начато и еще несколько исследований, имевших дело с человеком — в самых эзотерических и неизученных аспектах. Это были области, где никто ничего ни о чем еще не знал, и потому Гамильтон мог принять в этих программах участие наравне с другими; здесь действовал один закон: хватай, отвоевывай свою нишу — и никаких ограничений. Куда попадает человек после смерти? И наоборот, откуда он приходит в жизнь? Второй из этих вопросов Гамильтон отметил для себя особо, заметив, что до сих пор основное внимание уделялось главным образом первому. Что такое телепатия — и как заставить
По отношению к подобным вопросам Гамильтон занимал свободную и удобную позицию человека, которого как-то спросили, может ли он управлять ракетой. «Не знаю — ни разу не пробовал». Что ж, вот сейчас он и попробует. И поможет Каррузерсу проследить, чтобы попробовало много других — настойчиво, не щадя сил, исследуя всякий мыслимый подход, скрупулезно документируя каждый свой шаг. Совместными усилиями они выследят человеческое Я — поймают и окольцуют его.
Что такое Я? Будучи им, Гамильтон тем не менее не мог ответить на этот вопрос. Он только знал, что это не тело и, черт возьми, не гены. Он мог локализовать местонахождение собственного Я — в средней плоскости черепа, впереди от ушей, позади глаз и сантиметра на четыре ниже макушки; нет, пожалуй, ближе к шести. Именно там находилось место, где обитало — находясь дома — его Я; Гамильтон готов был поручиться за это — с точностью до сантиметра. Вернее, знал он даже несколько точнее, но, к сожалению, не мог влезть внутрь себя и измерить. И вдобавок Я не всегда пребывало дома.
Гамильтон не мог понять, почему Каррузерс так настаивал на его участии в проекте — оттого что не присутствовал при одном из разговоров Каррузерса с Морданом.
— Как там успехи у моего трудного ребенка? — поинтересовался Мордан.
— Прекрасно, Клод В самом деле прекрасно.
— А как вы его используете?
— Ну… — Каррузерс поджал губы. — Он является моим философом, хотя и не подозревает об этом.
— Лучше пусть не подозревает, — усмехнулся Мордаь. — Думаю, он может обидеться, если его назовут философом.
— А я и не собираюсь. Но он мне действительно очень нужен. Вы же знаете, сколь узки, запрограммированны специалисты и как педантичен в большинстве своем наш брат синтетист.
— Ай-яй-яй! Как можно говорить такую ересь!
— А что, разве не так? Однако Феликс мне и впрямь полезен. У него активный, ничем не стесненный ум. Ум, заглядывающий во все углы.
— Я же говорил вам, он принадлежит к элитной линии.
— Говорили. Время от времени и вы, генетики, получаете правильные ответы.
— Чтоб ваша кровать протекла! — возмутился Мордан. — Не можем же мы всегда ошибаться! Великий Бог должен любить людей — он сотворил их так много…
— К устрицам ваш аргумент относится в еще большей степени.
— Тут есть существенная разница, — заметил Арбитр. — Это я —
Феликс вздрогнул — возле его локтя заверещал внутренний телефон. Нажав клавишу, он услышал голос Филлис:
— Ты не зайдешь попрощаться с мадам Эспартеро, дорогой?
— Иду, милая.
В гостиную он вернулся, ощущая смутное беспокойство. Он умудрился совсем забыть о присутствии престарелой Планировщицы.
— Прошу вашего милостивого разрешения, мадам…
— Подойдите, юноша, — резко проговорила Карвала. — Я хочу рассмотреть вас на свету.
Гамильтон приблизился и встал подле нее, чувствуя себя почти так же, как в детстве, когда врач в воспитательном центре проверял его рост и физическое развитие. «Проклятье, — подумал он, — старуха смотрит на меня так, словно покупает лошадь!»
Внезапно Карвала поднялась и взяла трость.
— Сойдете, — констатировала она, однако с такой странной интонацией, будто это обстоятельство чем-то ее раздражало. Откуда-то из недр своего одеяния мадам Эспартеро извлекла очередную сигару, закурила и, повернувшись к Филлис, произнесла: — До свидания, дитя. И — спасибо.
После этих слов она так резво направилась к выходу, что Феликсу пришлось поторопиться, чтобы обогнать ее и предупредительно распахнуть дверь. Вернувшись к Филлис, он яростно сказал:
— Будь это мужчина, он уже получил бы вызов!
— Почему, Феликс?!
— Ненавижу этих проклятых старух, делающих все так, как им заблагорассудится! — рявкнул Гамильтон. — Никогда не мог понять, почему вежливость является обязанностью молодых, а грубость — привилегией старых.
— Но, Феликс, она совсем не такая. По-моему, она просто душка.
— Ведет она себя отнюдь не так.
— Но ничего дурного при этом не думает. Полагаю, она просто всегда спешит.
— С чего бы это?
— Не станешь ли и ты таким — в ее возрасте?
Взглянуть с такой точки зрения ему как-то не приходило в голову.
— Может, ты и права. Песочные часы и все такое прочее. О чем вы тут секретничали вдвоем?
— Обо всякой всячине. Когда я жду ребенка, как мы его назовем, какие у нас на него планы — и вообще…
— Могу поспорить, говорила в основном она!
— Нет, я. Время от времени она вставляла вопрос.
— Знаешь, Филлис, — серьезно проговорил Гамильтон, — что мне меньше всего нравится, так это трепетный интерес, который посторонние проявляют ко всему касающемуся тебя, меня и его. Уединения у нас не больше, чем у гуппи в аквариуме.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, но с ней я ничего подобного не чувствовала. У нас был чисто женский разговор — и очень милый.
— Хм-м-м!..
— Во всяком случае, она почти не говорила о Теобальде. Я сказала, что мы собираемся подарить Теобальду сестренку. Это ее очень заинтересовало. Она хотела знать когда. И какие у нас планы в отношении девочки. И как мы собираемся ее назвать. Я об этом еще не думала. А ты, Феликс? Как по-твоему, какое имя ей больше подойдет?
— Бог его знает. По-моему, заранее подбирать имя — значит проявлять излишнюю поспешность. Надеюсь, ты сказала ей, что это будет еще очень, очень нескоро?