По ту сторону Псоу
Шрифт:
Вот из–за таких шакалов, как Федорченко, абхазы теперь и вздрагивают при слове «журналист». И дело не в личных качествах конкретного человека, теперь вся журналистика такая. Что стало с нашей профессией? Откуда в журналистах столько презрения к тем людям, о которых они пишут? Что, кроме презрения, они надеются получить в ответ? И как разговаривать с людьми, если уже признался в том позорном факте, что являешься журналистом?
А ведь тут, господа, речь далеко не только о том, что профессия протухла. Тут политика. Вот приехал в Абхазию журналист из России, приняли его плохо, он, конечно, не может удержаться от мелочной мстительности, и в ответ пишет про Абхазию кучу гадостей. Прочитав всё это, следующего журналиста абхазы примут ещё недружелюбнее, и он напишет про них ещё гаже. А в итоге заметно
Не грузины сделали так, что большинство российских СМИ — либеральные. Это ж, господа, парадоксальнейший парадокс: либеральная идеология в России пользуется поддержкой не более, чем 1 % населения, а вот наши СМИ — преимущественно либеральные. То есть прозападные, то есть — антироссийские и соответственно — антиабхазские. Когда хамоватый абхазский батюшка кричал мне: «Все российские журналисты — прозападные», он ведь был прав. Но российская журналистика не выражает мнения ни Российского государства, ни русского народа. Наши журналисты враждебны абхазам постольку, поскольку они и русским враждебны. Неужели мы позволим этим шакалам поссорить два народа? Дай Бог побольше выдержки и русским, и абхазам.
Юмор в коротких штанишках
Как–то в Абхазии мне подсунули ксерокопию публикации очередного российского шакала. Его фамилию я не запомнил, а вот название публикации врезалось в память: «Кавказ ценит руку секущую, а не руку дающую». Основная мысль — чем больше Россия помогает Абхазии, тем больше абхазы наглеют. Приведено среди прочих кричащее доказательство вопиющей абхазской наглости.
Проходит наш журналист мимо здания, на котором написано: «Сухумская мечеть», из одежды на нем только шорты, и вот абхазский мальчик говорит ему: «Мужчина, оденьте рубашку». Столкнувшись с вполне ожидаемым отказом, мальчик сурово говорит: «Я сейчас взрослых позову». Разъяренный такой наглостью журналист и сам уже требует: «Давай, зови взрослых». Дальше было скучно, конфликт исчерпали на уровне словесной перепалки.
Что тут интересно — этот журналист явно воспринимал себя в качестве передового представителя цивилизованного мира, на которого набросились местные дикари, предъявляя вопиющие по своей дикости требования. И в чем же заключались те «права человека», которые он с такой горячностью бросился отстаивать? В том, чтобы ходить по столице в одних трусах, деликатно именуемых шортами. (Я знаю это место в Сухуме, оно — на значительном удалении от пляжа и от набережной).
Этому спесивому и надменному дикарю, который считает себя мерилом всех вещей, остается лишь пожелать ходить по Сухуму в одной набедренной повязке и с каменным топором, тогда, надо полагать, ни кто его не остановит. Что возьмешь с одичалого? А пока этому дикарю ещё пытаются напомнить, что он находится в городе, где живут цивилизованные люди, и в одних трусах здесь ходить не принято. Значит, его не считают совершенно безнадежным, так ведь он же обижается. Интересно, каких прав он завтра для себя потребует в связи с тем, что Россия оказывает Абхазии финансовую помощь? Захочет ходить по Сухуму вообще без трусов?
В Абхазии я никогда не хожу в шортах. У себя дома и никогда в них не ходил, а вот в Абхазии по молодости бывало. Помню, однажды натянул шорты, футболку, напялил панаму, стою, жду жену, а наша квартирная хозяйка говорит мне: «Видишь, как у нас хорошо? У себя дома не стал бы так ходить». Она вовсе не пыталась меня подколоть, всего лишь обратив внимание на одно из преимуществ южного отдыха. Но я задумался. Неужели я действительно настолько неуважаю абхазов, что позволяю себе одеваться здесь так, как никогда бы не оделся в родном городе? Больше я ни разу не одел в Абхазии шорты.
А сейчас и у нас в Вологде летом половина мужиков ходит в шортах. Стараюсь их не осуждать, но
Хотя на самом деле я всё понимаю. Это «дух времени». Именно этот «дух» превращает мужчин в клоунов. «Сейчас все так носят». Но мы же люди, а не обезьяны, и кроме способности к подражанию у нас есть ещё и собственный разум, и личная воля. Можно, конечно, сказать вслед за Пушкиным: «К чему напрасно спорить с веком? Обычай — деспот меж людей». Но это смотря о чем идет речь. Уличные мужские трусы, это не просто очередной обычай, это воистину знамя нашего «расшатавшегося века». «Век» хочет только одного — чтобы всё было по кайфу. «Век» требует облегчить себе существование во всём, вплоть до мелочей. В жару ведь в трусах легче, чем в брюках Но неужели в легких летних брюках так уж тяжело? Ну не очень тяжело. Но мы хотим, чтобы было ещё легче. Но ведь завтра для облегчения они снимут и трусы, послезавтра будут публично совокупляться на пляжах. А дальше? Предел–то есть? И не лучше ли включить в себе механизмы торможения уже сейчас, пока не дошло до полного беспредела?
Это не просто беспредел в одежде или в публичном поведении. Эта проблема глубже. Навязывает нам трусы вместо брюк тот самый «век», который с утра до вечера говорит о правах и ни чего не хочет слышать об обязанностях, который исключил из своего лексикона слово «долг». Обязанность, долг — это тяжело, трудно, это… «не по кайфу». Ходить по улице в трусах мужчину побуждают те же причины, которые побуждают его избегать воинской службы. Это стремление к максимально возможному облегчению бытия. Ребята, это не просто погано и смешно. Это страшно.
Лежу у себя в комнате, которую снимаю у Алексея. В брюках, но без рубашки. Слышу, Алексей кричит: «Сергей, иди кофе пить». Одеваю рубашку, застегиваюсь и только после этого выхожу. Хотя мы у него в саду, и женщин здесь сейчас нет, но какое это имеет значение? Мы — уважающие себя мужчины. В такие минуты я чувствую, что Абхазия — это мой мир.
Абхазы не ходят в шортах. Ни одного абхазского мужчину вы ни когда не увидите в шортах. И я ни когда не хожу в шортах не потому, что хочу быть похожим на абхаза, а потому, что хочу быть похожим на человека. Иногда это приводит к забавным последствиям. Мне сказали, что в ущелье сейчас берут плату за вход, а я там был несколько раз, и ни кто не предложил мне купить билет. Кажется, это потому, что я в брюках, то есть не похож на отдыхающего, а для местных вход бесплатный.
Мы сидим с Нодаром у него на участке, оба в брюках и рубашках с коротким рукавом, то есть одеты вполне по–человечески. Но он неожиданно говорит, показывая на свой короткий рукав:
— Я ни разу в жизни не видел, чтобы мой отец вот так ходил. И маму я никогда не видел без двух косынок. А сейчас? Ты видел, чтобы наши женщины ходили в юбках до пят и в косынках?
— Видел и не раз.
— Ну это они разве что в церковь так одеваются.
Мне кажется, Нодар преувеличивает. Абхазские женщины одеваются очень скромно. Они часто в черном, во всяком случае — в темном, ни когда не носят одежды крикливых тонов. Абхазские девушки никогда не ходят в коротком, разве что школьницы. Как хорошо они выглядят на фоне наших отдыхающих! Но для Нодара даже то, что женщина ходит без платка на голове — уже разрушение традиций. И себя он осуждает за рубашку с коротким рукавом. Ведь его отец так непристойно не одевался.
И вот я иду по набережной Сочи. У киоска стоит совершенно голая женщина. Во всяком случае, со спины она выглядит совершенно голой, два тонких шнурка, символизирующих трусы и бюстгальтер не сразу и заметишь. Не смотря на свою безупречно правильную ориентацию, я почему–то не испытываю ни чего, кроме отвращения. Здесь царит расслабуха. Это чужой для меня мир.
Дело ведь даже не в одежде. Мне никогда не нравилось дешевое морализаторство. Дело в том, что почти отсутствующая одежда означает почти отсутствующее содержание души. Одежда — это знаковая система при помощи которой мы обозначаем своё внутреннее содержание. Разумеется, при помощи одежды хочется подчеркнуть свою непринадлежность к этой балдеющий биомассе, свой внутренний консерватизм.