По ту сторону.
Шрифт:
– Вот, принесла тебе кашки, поешь. Да, кашка тут хорошая, масло правда нет, но каша вкусная, хорошая.
Санитарка вошла в комнату с тарелкой и неторопливо подошла ко мне. Она постелила полотенце на одеяло и помогла мне подняться.
– Поешь, а то сутки провалялась без кусочка во рту. Вот тебе и хлебушек. Белый, мягкий. Попробуй, какой вкусный.
Она протянула к моему лицу кусочек белого хлеба. Худенькая, маленькая старушка смотрела на меня добрыми серыми глазами и улыбалась тонкими, бледными губами.
–
Я открыла рот и откусила кусочек хлеба. Боль снова остро отозвалась в левом виске.
– Жевать больно! Ах ты бедолага. Ничего, я тебе как себе, сейчас корочку оборву. Я-то беззубая. Мне жевать нечем. Я себе корочку всегда снимаю. И тебе так сделаю.
Она выковыряла мякоть и снова поднесла белую пушистую выпечку к моим губам. Руки ее были худые, высохшие, ногти короткие. Жилы так вздулись, что делали их похожими на корни. Старческие россыпи веснушек доходили до самых кончиков тонких и хрупких пальцев. Хлеб смотрелся в таких пальцах очень аппетитно. Я сглотнула слюну, открыла рот и снова попыталась жевать. Боль сделала взлет на графике.
– Сейчас я тебе чая принесу. Тут кухонька рядом. Мигом чай будет.
Она встала и, громко шаркая, вышла из палаты. Я взяла в руку ложку и черпанула каши. Это была овсянка. Вкусно. Сладкая каша ничем не напоминала мне прошедшую жизнь и, уж тем более, все то, что привело меня в эту больничную палату.
Никогда не ела каш. Мама не готовила их в детстве. Оказавшись в Москве, я даже не смотрела на крупы, предпочитая фаст фуд, институтскую столовую, сосиски и булочки.
Нет, вру. Каши тоже были. В детском саду. Помню, мать все понять не могла, какую я прошу ее сварить.
– Мам, ну свари, белая, волнистая, ну свари, такая вкусная каша! – уговаривала я ее, возвращаясь из детского сада вечером.
И кипяченое молоко. Самое страшное мое воспоминание. Было. До сегодняшнего дня.
Ужас и нереальность произошедшего отодвинули прошлое в туманную сказочность небыли. Страх резанул по сердцу, заставив его стучать сильнее, так, что отдавалось в висках. Я застыла с ложкой у рта.
– Что, деточка, и кашу кушать больно? – санитарка так же прошамкала своими тапочками по пластиковому полу. В руках у нее был стакан с чаем. Она подошла ко мне и поставила его на тумбочку.
– Ничего, пройдет. К старости, знаешь сколько всего болит? Привыкаешь. Болит, значит еще живой. А так, без боли, жизнь летит незаметно.
Она улыбнулась. Эта странная женщина – мазохистка, – подумала я. Пододвинув стул к моей кровати, она села рядом, внимательно разглядывая мой живой глаз.
– На вот, сделай глоточек. Чай сладкий. Красавица ты. Ну не расстраивайся. Бог посылает тебе испытания, значит любит тебя.
Вот только бреда этого мне и не хватало. Ничего себе утешение придумала! Безглазая королева красоты! Шрамированная! Руки в поперечных шрамах! Вряд ли эти порезы заживут без следа.
–
Она поднесла стакан к самому моему рту. Я глотнула. Вместе с горячей жидкостью по пищеводу побежала теплая надежда на жизнь. Иллюзия безопасности проникала в меня вместе с ласковым голосом этой женщины, заботливыми руками медсестры, теплой сладкой кашей и ароматным чаем. Это было блаженство.
– А что же это у тебя за порезы на руках. Дорогуша, как насечки на березе, чтоб сок слить по весне. Кто же тебя так?
Голос санитарки вернул меня к реальности. Я резко отдернула руки и опрокинула кашу.
– Кто ж тебя так запугал. Как котенок с отрезанным хвостом. Ну молчи, молчи.
Она стала торопливо собирать постеленное полотенце, чтобы не дать каше запачкать белье.
Я спрятала руки под одеяло.
– Можно мне рубашку с длинными рукавами? – я опустила глаза и старалась не смотреть на добрую санитарку.
– Боишься. Принесу.
В этот раз она не была многословной, но меня удивило, что она тоже прочла мои мысли. Неужели они так элементарны, и все читается на моем одноглазом лице.
Шуршание ее шагов вернуло меня в палату. В руках у нее была рубашка и халат.
– На вот, твое все выбросить хотели. Юбка, правда, почти целая осталась. А кофточка вся была порезана. Вот смотри.
В другой руке у нее оказался пакет. Она подала его мне. Я даже не сообразила, так быстро все произошло, что я делаю. В руках у меня оказалась черная кофточка. Рукава ее были все изрезаны, запекшаяся кровь делала ее жесткой. Юбка была почти целая. Белье тоже. На мгновение я застыла с грязными тряпками в руках. Мельчайшие подробности ярко и отчетливо встали передо мной. Как говорят в таких случаях, перед моим мысленным одноглазым взором прокрутилось все с самого начала. Надо было что-то делать. Но что?
– Спасибо вам, я зашью, – я сунула свою одежду в мешок и бросила пакет рядом с кроватью.
– Деточка, я постираю. Хочешь, помогу зашить. Ты в этом хочешь уходить отсюда?
– Да, я зашью, сейчас так модно, – прошептала я. – Это ничего, ничего.
Я с трудом сдерживала слезы. Плакать одним глазом – это уже не смешно. Санитарка взяла пакет и снова зашаркала из палаты. Я опять осталась наедине с двумя молчаливыми сопалатниками и их капельницами.
– Здравствуйте, – в дверях показался щуплый и невысокий мужчина. – Следователь Потапенко. Сергей Леонидович.
Он проговорил это еще в двери и лишь потом подошел к кровати. Круглые очки в черной оправе висели на его курносом носе.
– Рассказывайте, что произошло. Список ранений мне уже передали.
Уютно устроившись на кровати, Потапенко достал блокнот и приготовился записывать.
– Я не знаю, – пробормотала я. – Они были в масках. Помню только, подошли у дома.