По ту сторону

Кин Виктор Павлович

— Я сам.

Он вынес его на улицу и бережно уложил в сани, укрыв пальто. Подумав, он снял шинель и тоже положил её на Матвеева, оставшись в куртке.

— Что с ним? — спросила Варя. — Ты простудишься.

— Ничего. Ну, поедем.

Он оглянулся. Доктор стоял в дверях, ветер трепал его редкие волосы и полы пиджака. На его лице отражалось волнение, и глаза за толстыми стёклами казались большими и тёмными. Точно вспомнив что-то, Безайс вылез из саней и подал ему руку.

— До свидания. Я и мои товарищи — мы вас благодарим.

— Ладно, — сказал

доктор. — Какое вам дело до меня? Конечно, вы правы: у вас слишком много дел, чтобы обращать внимание на стариков. Из стариков надо варить мыло, правда?

Он захлопнул дверь и снова открыл её.

— Но завтра обязательно приходите за мной.

Нога

Матвеев открыл глаза и вдруг разом почувствовал, что жизнь переменилась, — будто и земля и воздух стали другими. Сбоку он увидел окно, тюлевую занавеску и ветку сосны, качавшуюся за стеклом. Кто-то осторожно ходил по комнате.

— Можно, — услышал он голос Безайса. — Но только тише, тише, пожалуйста. Скажи, чтоб затворили дверь из кухни. Кажется, их надо держать пять минут. Крутых он не любит, надо в мешочек.

Ему ответили шёпотом. Матвеев снова стал дремать, но его вдруг поразил звук, от которого он давно отвык. Где-то мяукала кошка — и он живо представил себе, как она ходит, выгибая спину, и трётся об ноги. Он повернул голову, и голоса смолкли. Безайс присел на край кровати.

— Как дела, старина? — спросил он, широко улыбаясь. — Дышишь? Лежи, лежи. Привыкай к мысли, что тебе придётся порядочно полежать.

— Жарко, — ответил Матвеев. — Сними с меня эту штуку.

Он почувствовал боль в левом плече и поморщился.

— Больно? — спросил Безайс, стряхивая термометр. — Дай, я тебе поставлю. — Он приложил руку к его лбу. — Жар. Тебя лихорадит. Не раскрывайся.

— Где это мы сейчас?

— У Вари. Ты разве не помнишь, какой здесь вчера был переполох, когда мы ввалились?

Он ничего не помнил — голова была как пустая. Все его мысли сосредоточились вокруг тюлевой занавески, окна и мохнатой ветки, однообразно качавшейся перед глазами. Тело болело ноющей болью — это было совершенно новое ощущение. Он обрезал себе пальцы, падал, в драке ему разбивали голову, — но такой странной боли он не испытывал никогда.

Тут он вдруг вспомнил давнишний, забытый им случай с колбасой, происшедший несколько лет назад. По карточкам выдавали колбасу, и он на рассвете стал в длинную, на несколько улиц растянувшуюся очередь. Очередь двигалась медленно — наступило утро, по улицам с песнями прошёл отряд ЧОНа, в учреждении напротив красноармеец долбил на машинке одним пальцем. После обеда пришли рабочие строить на площади арку к какому-то празднику. К прилавку он дошёл уже вечером, и тут, когда приказчик отвесил ему полфунта ярко-пунцовой колбасы, оказалось, что Матвеев взял с собой карточки на керосин. И теперь ему вдруг стало неприятно и обидно на свою рассеянность. «Те были синие и с каёмкой по бокам, а эти розовые и без каёмки», — подумал он.

Но он опять забыл об этом случае и вспомнил, что рядом

с ним сидит Безайс.

— А что со мной, Безайс? Почему я лежу?

Безайс уронил ложку и долго искал её.

— Тебя хватило в ногу, — ответил он, вертя ложку в руках. — Но теперь опасности нет, не беспокойся. Мы тебя выходим.

Какая-то новая мысль беспокоила Матвеева. Она не давала ему покоя, и он беспомощно старался вспомнить, в чём дело. Но он знал, что дело важное и что вспомнить он обязан непременно.

Безайс тихо спросил:

— Ты какие любишь яйца больше: всмятку или в мешочке?

— Я люблю… — начал он и вдруг вспомнил. — А деньги? А документы? Целы они?

— Не беспокойся. Все цело.

— Безайс, это правда? Они у тебя?

Безайс покорно встал и достал из мешка свёрток. Но когда он вернулся к кровати, Матвеев спал уже, Безайс пошёл к двери. У косяка сидела Варя.

— Пойдём отсюда, пусть он спит.

Они вышли в другую комнату. Варя подошла к окну. Это была столовая, здесь стоял обеденный стол, исцарапанный мальчишками буфет и клеёнчатый диван. На стене висели барометр, карта и рыжая фотография Вариной мамы, снятая, когда мама была ещё девушкой и носила жакет с высоким воротником.

— Это хорошо, что он спит, — сказал Безайс. — Значит, рана его не очень беспокоит. Но мне прямо страшно вспомнить, как доктор вчера чинил ему ногу. Бедняга! Александра Васильевна пришла?

— Нет.

— Ты бы не могла смотреть на это. На польском фронте, в госпитале, когда мне вырезали опухоль под правой рукой, я насмотрелся на жуткие вещи. Доктора орудовали ножами направо и налево. Они вошли во вкус и хотели начисто оттяпать мне руку. Я едва отвертелся от них. Они привели меня в операционную, раздели и положили на ужасно холодный мраморный стол. Я страшно замёрз и дрожал так, что стол заскрипел. Докторша потрогала опухоль и — р-раз! Два!

Он выдержал паузу.

— Они сделали мне под мышкой такую прореху, что можно было засунуть кулак!

Варя молчала, прижавшись лбом к стеклу. Безайс подождал, что она скажет. Но у неё не было желания разговаривать.

Безайс прошёлся по комнате, посвистел. Ему стало тоскливо.

— Сегодня обошлось. Но что я потом скажу ему? К черту, к черту! — как только он встанет, я увезу его из вашего проклятого города! Уедем при первой возможности. Это худшее место на всей земле!

Варя обернулась.

— Вы уедете? Когда?

— Не знаю когда. Как только смогу его увезти.

— Безайс, почему? Вы опять попадёте в какую-нибудь историю. И тебя тоже ранят.

Он махнул рукой.

— Все равно — пропадать!

— Но это глупо! Почему не подождать, пока придут красные?

— А если они через год придут?

— Нельзя же так ехать — неизвестно куда. Особенно теперь.

— На это и шли. У тебя психология беспартийного человека: мама, папа, убьют. А я видал всякие вещи.

День был тусклый, по комнате стлался мутный свет, Варя снова повернулась к окну. Безайс прошёлся по комнате, чувствуя себя отчаянным и решительным.