По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо
Шрифт:
Мальчик сидел на корточках возле щуки и разглядывал ее. Рыба не шевелилась, только безучастно дышали ее жабры. Потом она изогнулась и, подпрыгнув, снова увесисто шлепнулась.
— Ой, укусит! Береги руку, сынок! У нее вон зубы-то какие, — притворно испуганно проговорил Аким.
Добрыня отдернул руку и вскочил. С упрямым задором взглянул на Акима, засопев, набычившись, присел снова и погладил щуку по голове.
— А я не испугался! — гордо объявил он. — Тятька придет— я ему скажу, что щуки не испугался. Скоро тятька придет, а, дедушка?
— Скоро,
— А разве щука носит кафтан?
— Наденем — будет носить. — Старик достал из воды пучок зеленых водорослей и ловко обернул ими продолговатое тело рыбины. Концы водорослей заправил ей под жабры. Щука отнеслась к такому одеванию спокойно.
— Теперь лопушка надо найти. В лопушок завернем — она у пас до самого вечера проживет.
Добрыня живо разыскал лопух.
— Вот, сынок, а лопушок этот не простой. — Аким уложил щуку в суму, висящую у него через плечо. — Лопушок людей лечит. Бывает, когда кашляет кто-то сильно, так лопух варят и воду эту пьют. И все проходит. А если ноги болят или спина, то листья прикладывают.
— А пузо если болит?
— А от пуза ромашку варят. Да тебе же мамка давала пить, когда болело.
— Р-ромашка. Р-ромашка. — Добрыня снова забавлялся красивой буквой.
— А вот волчье лыко. Смотри ягоду не съешь, а то заболеешь. Да она и не сладкая. У него корень на человека сон наводит. — Аким обрадовался, что мальчонке интересно. — А вот это — папоротник, раз в году цветет, ночью, на Ивана Купалу. Нынче он уж отцвел. Если этот цветок кто-то увидит, все его желания сбудутся.
— Хочу, чтоб тятька вернулся!
Добрыня подбежал к кусту папоротника, обнял его, захватив руками стеблей сколько смог:
— Папоротник, миленький, сделай так, чтоб тятька скорей вернулся!
Аким только крякнул огорченно. Не удавалось увлечь мальчишку разговорами, чтобы он хоть на день забыл об отце. И хозяйку молодую тоже донял. Ей и самой, видно, тревога душу терзает, а тут еще сынишка целый день все спрашивает да спрашивает. То плакать примется, то за ворота бегает смотреть, не вдет ли тятька. Когда Аким предложил сводить Добрыню на Неро-озеро, она обрадовалась: своди, Акимушка, своди. Теперь, поди, еще о мальчонке начала тужить. Пора возвращаться, а то и самому неспокойно.
— Его еще, папоротник-то, к ранам гнойным да болячкам прикладывают, — сказал Аким.
Добрыня сразу отпустил растение и поглядел на свои руки.
— Пойдем другую щуку ловить? — спросил старик. — Нашей-то одной в мешке скучно.
К обеду они поймали еще двух, и лямка сумы уже ощутимо давила на плечи Акима. Добрыня вызвался нести суму сам, хотя ему было тяжело. Решили поесть, а там и домой возвращаться. Сели на лужке у большой серебристой ивы. Достали снедь, завернутую в старую холстину матерью Добрыни: крутые яйца, пучок луку и большой кусок хлеба.
Когда
Увидев людей, она остановилась, потом нерешительно подошла и позволила старику взять себя за уздечку, один конец которой волочился по траве. Лошадь была справная, с новеньким седлом, надетым поверх потника, и короткими, затейливо кованными стременами. Из седельной сумки высовывался изогнутый боевой лук и колчан со стрелами.
Замерев, мальчик смотрел во все глаза.
— Ты откуда такая взялась? — тихо спросил ее Аким. — Где хозяин твой?
И, поскольку лошадь ничего не ответила, обратился к Добрыне:
— Неладно что-то, сынок. На, подержи-ка ее, а я покличу, может, отзовется хозяин.
Он сунул уздечку мальчику. Добрыня взял ее осторожно и стал, держать на весу. Ему никогда еще не приходилось держать за узду большого коня.
Старик, сложив ладони воронкой, долго кричал во все стороны, но никто не откликнулся.
— Ну, тогда пойдем и ее с собой возьмем, — сказал он. Зашевелилась смутная, нехорошая догадка, Аким с трудом отогнал ее от себя. — Садись-ка в седло! Давай подсажу.
Добрыня был так взволнован сказочным событием, что не говорил ни слова. Необычно было сидеть на настоящем коне, вдыхая его теплый сладкий запах и вцепившись в луку седла — никогда бы не слезал!
Аким повел лошадь вдоль речки, чтобы снова выйти к озеру. До озера еще оставалось порядочно, как вдали послышался слабый, но частый колокольный звон. Так звонят при пожаре. Аль беда какая приключилась?
От озера было видно, как по дороге, ведущей к городским воротам, тянутся разрозненные пешие ратники. На стенах возле островерхих башен мечется стража. Аким прибавил шагу, украдкой поглядывая на мальчика: понял ли он?
Добрыня, видно, тоже заметил, что в городе неспокойно, он сидел по-взрослому нахмуренный, сжав губы.
Вскоре они выбрались на дорогу. Трое усталых ратников, как раз проходивших мимо них, равнодушно смотрели на старика и мальчика. У одного из воинов грязной тряпицей была перевязана голова, он опирался на гладкую и прямую палку, бывшую, наверное, обломком копья. Аким так и сунулся к ним.
— Люди добрые, что случилось? — дрожащим голосом спросил он.
— Что, что… Не видишь разве? — лениво ответил один.
— Да скажите же, — не отставал Аким. — Никак, побили нас?
Перевязанный вдруг озлился.
— Вас побьешь, как же! — высоко и сипло заорал он, с непонятной ненавистью уставив бледное лицо на старика. — Тебя там не было, старый пес! На печи сидите! Не хотите небось подыхать!
— Не ори на дедушку, дур-рак! — неожиданно крикнул Добрыня. — А то как дам!
Он храбро глядел на перевязанного, но на глаза наворачивались слезы. Перевязанный с удивлением замолчал — наверное, думал, что ответить мальцу. Ничего не придумав, плюнул и зашагал дальше.