По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Филимонов Александр Васильевич

В конце января киевский митрополит Никифор без всяких возражений утвердил постановление епископом во Владимире отца Иоанна. Это тоже было доказательством огромного влияния великого князя в Русской земле. Никифор, торопясь угодить Всеволоду Юрьевичу, не побоялся даже раздражить этим своего ближнего господина, князя Святослава. А может, и большего опасался митрополит Никифор — не хотел ссориться с великим князем, а то как бы тот не завел митрополита у себя. Владимирский князь может и константинопольского патриарха попросить, и тот не откажет. Еще бы — в окружении стольких врагов греческому владыке очень полезно иметь дружеские отношения с великим князем. В феврале Иоанн уже епископом прибыл в Суздальскую

землю. Сначала ему полагалось в новом звании объехать всю епархию. Приехал в Ростов, потом должен был ехать в Переяславль, Юрьев, Дмитров, Суздаль, а к концу марта, к масленой неделе, его надо было ждать во Владимире.

Решив с Юрятой насчет дочерей Ратишича, Любава условилась с мужем ничего пока Добрыне и Борису не сообщать. Мало ли что. Но теперь время пришло. Теперь, в конце зимы, она велела Юряте все сказать сыновьям.

Собрались за ужином. Не так уж часто собирались все вместе — у ребят появилось много дел, и не только княжеских, но и своих. Любава с грустью подумала, что скоро, пожалуй, совсем редко придется так посиживать: обзаведутся семьями сыночки, поселятся в своих домах и видеться с ними будешь по праздникам. Когда ужин подходил к концу, она велела Маляве принести вина, а сама, сославшись на недомогание, ушла к себе, провожаемая удивленными взглядами сыновей. И вино в будний день, и то, что Любава как бы подчеркивала, что ее присутствие нежелательно, — все заметили ребята. Да, наверное, уже и догадались, что за разговор сейчас предстоит.

Сначала выпили. Вино было дорогое, греческое. Не то чтобы лучше своего, домашнего меда, но как-то больше подходило для важного разговора.

— Милые мои сыновья, — начал Юрята.

Он вдруг заволновался, словно ребят предстояло подвергнуть какому-то испытанию. Вспомнил, что не было такого волнения, даже когда в первый раз брал их с собой на войну, и это его развеселило. Волнение сразу прошло.

— Вот что хочу я вам сказать. Вы уже взрослые, сами на ногах стоите. У князя на виду. И решили мы с матерью, что пора вам и семьи свои заводить. Давно пора. Что скажете на это?

Борис улыбался с таким видом, словно ему заранее все было известно, Добрыня молчал и, казалось, тоже сдерживал улыбку.

— Надо так надо, — одобрительно сказал Борис. — Я согласен. А ты, брат?

— Наверное, пора. Тятя правду говорит.

— Ну вот и хорошо, — торопливо произнес Юрята. — Значит, на днях будем сговариваться. А на Пасху свадьбы сыграем.

— Только про невест хотелось бы узнать, — озабоченным голосом сказал Борис. — Не кривые ли, не горбатые ли?

Юрята засмеялся, заметив, что Добрыня при словах брата тоже насторожился. Только Борис — понарошку, как всегда, а Добрыня — по-настоящему. Тоже как всегда.

— Не кривые и не горбатые. Девки — хоть куда. Дочерей воеводы вы ведь знаете?

Юрята с удовлетворением заметил, что выражение озабоченности сошло с их лиц. Теперь в глазах сыновей было одинаковое любопытство.

— А то — смотрите. Если эти не нравятся, других найдем. Искать, что ли, других-то?

— Нет! Не надо искать! — сказали оба одновременно. Переглянулись и засмеялись.

— Ну, значит, не будем искать. Мы с матерью так выбрали: тебе, Добрыня, — Владу, а тебе, Борис, — Орину. Глядите, если эти не годятся, у Ратишича еще есть две, — сказал Юрята. — Он, воевода-то, правда, говорил, что те обе у него уж назначены, не сказал только — кому. Но я думаю — нам не откажет, если которому из вас старшая дочь будет по душе.

— Да нет, отец. Я согласен. Мы согласны, — глянув на Добрыню, сказал Борис.

Они оба еще раз переглянулись. Встали, вышли из-за стола, разом поклонились Юряте.

— Спасибо, отец.

У Юряты даже слезы на глаза навернулись и горло перехватило сладкой удавкой.

Он уже не помнил, когда такое с ним бывало. Дождался, пока горло отпустит. Поглядел еще раз на сыновей. Поглядел на стол.

— Давайте-ка, сынки, выпьем, — сказал он.

Глава 33

Великий князь ехал впереди, рядом с княжичем Константином. Сразу за ними держались Добрыня, которому не полагалось далеко отходить от воспитанника, и Прокофий — на правах старшего ловчего, а уж за ними — бояре и гости великого князя: оба зятя его, князья Ростислав Ярославич и Ростислав Рюрикович, и сын Глеба Рязанского, князь Святослав. Следом тянулся по первому снежку санный обоз с сетями и тенетами для зайцев, разным прочим припасом. Выжлятники держали на сворках по десятку — не меньше — гончих. На всякий случай в санях везли медвежьи рогатины, сулицы, луки со стрелами. Мало ли какой зверь попадется — может, и лось, может, сам буйвол. Его тенетами не поймаешь.

Накануне, когда Всеволод Юрьевич обсуждал с Прокофием завтрашнюю охоту, ловчий все переживал, что издох пардус. Он и был какой-то не очень здоровый с виду, но все же летом его удалось опробовать на олене. Он оленя взял, но потом улегся и долго не желал подниматься. Великий князь приказал беречь зверя, кормить отборным мясом. Хотелось посмотреть, каков будет этот пардус зимой. Не то чтобы Всеволод Юрьевич так нуждался в ловчем звере — с ним больше хлопот, чем пользы от него, а уж собак вместе с ним на ловлю и брать не думай. Забудут и про зайцев, и про оленей, только и станут голосить на пардуса. А он — на них ощериваться, уши прижимать. Нет, не для добычи хотел взять великий князь диковинного зверя по первому снегу. А хотелось полюбоваться, как он станет выглядеть — желтошкурый, в черных пятнах, телом переливчатый — на белоснежном покрове. Может, захочет в пушистом снегу поваляться, как котята валяются на ковре, — тоже будет красивое зрелище. Ибо ловля звериная — развлечение не только для тела, но и для души. И вот — пардус издох, как раз перед первым снегом. Шкуру содрали, отдали скорнякам. Будет теперь возле постели князя на полу лежать — тоже красиво.

Оба Ростислава приехали с женами — дочками великого князя. Святослав же Глебович прибыл во Владимир еще в начале осени — жаловаться на старших братьев из-за какой-то ничтожной причины, но ответа на свою жалобу не получил, ждал, ждал, вот с тех пор так и зажился. Не понимал князь Святослав, что по мелочам великому князю жаловаться на братьев нельзя. Всеволод Юрьевич сначала про него забыл, потом как-то увидел и удивился: неужели еще не уехал Святослав? Решил гнать домой. Но тут один за другим приехали зятья. Оба Ростислава цену рязанскому князьку знали, не прочь были над ним понасмешничать, обращались весьма непочтительно, а он вроде бы не обижался. И Всеволод Юрьевич решил: ладно, можно свозить его, Святослава Глебовича, еще и на ловлю — все будет зятьям развлечение.

Хотелось великому князю и дочерей своих взять с собой, но мать не отпустила. Сидят сейчас, наверное, все вместе, рассказывают новости, с маленьким Георгием забавляются, а может, и слезы льют. За эти дни столько пролили уже! Княгиня даже лицом чуть опухла. Оно и понятно: обе — ее любимицы, родная кровиночка — живут далеко в чужих землях, за мужьями и, шутка сказать, в свои отроческие лета — уже женщины, скоро, того и гляди, матерями станут, сделают великого князя и княгиню дедом с бабкой. Живут дочери, правда, хорошо, грех жаловаться. Мужьям полюбились. Особенно Верхуслава с Рюриковым сыном — как два голубя воркуют, не поймешь — то ли муж с женой, то ли старший брат с юной сестричкой. Рано, рано, конечно, отдали их обеих. Да ведь все равно — отдавать, а зато теперь они уже привыкли и, похоже, не жалеют.