По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Хруцкий Эдуард Анатольевич

Совершенно напрасно ты делаешь мне комплимент — комплимент, разумеется, с твоей точки зрения, — что я, «по мере сил, старался не усугублять и без того тяжкое положение правых эсеров во время судебного процесса» (эти слова в тексте кем-то были подчеркнуты красным карандашом). Не было ни одного вопроса, от которого я бы уклонился. Я не пытался и не хотел смягчить, вуалировать, а тем более извращать факты, уличающие обвиняемых. И если я не говорил о некоторых известных мне обстоятельствах (подчеркнуто красным карандашом), то только потому, что меня не спрашивали. Я являлся

свидетелем, а не обвинителем и не считал себя вправе выходить за рамки отведенного мне в процессе места (подчеркнуто).

Это все дела давно минувших дней. Пишу о них так подробно для того, чтобы рассеять твое заблуждение на сей счет. Вступая в РКП (б), я не искал теплого местечка и не стремился к карьере. Партбилет для меня не хлебная карточка, а результат пережитого и выстраданного. Что же касается доверия, то этот вопрос достаточно сложен (подчеркнуто). Обо всем не напишешь. Встретимся — поговорим…»

Между первым и вторым письмом Дятлов и Явич-Юрченко дважды виделись: сначала в Москве, а затем в Ярославле, куда Явич приезжал для организации газетной подборки. Во время встреч, как показал Дятлов, он неоднократно заводил с Явичем разговор о деятельности оппозиции, но «то ли Хмурый (подпольная кличка Явича) не доверял мне, то ли он действительно не симпатизировал оппозиции, — говорил на допросе Дятлов, — но мои высказывания поддержки у него не встречали даже тогда, когда встал вопрос о пребывании Явича в партии. Его личная неприязнь к Шамраю не сблизила наших позиций и не изменила его точки зрения на существующее положение, хотя к Шамраю он испытывал нечто похожее на ненависть…».

Действительно, в письме Явича были весьма нелестные слова в адрес Шамрая. В конце он писал: «Разговор с ним мне почти физически неприятен, а вдвойне противно то, что я не могу себе позволить роскоши отказаться от общения с ним…»

12

Когда я снимал копии с писем, позвонил Фрейман:

— Я, к сожалению, задерживаюсь. Буду через час. Застану еще тебя?

— Застанешь. Только распорядись относительно Дятлова.

— Хочешь с ним поговорить?

— Обязательно.

— Ну что ж, доставлю тебе это сомнительное удовольствие. Я уже на всякий случай предупредил, так что задержки не будет: его сейчас к тебе приведут…

Дятлов оказался преждевременно облысевшим человеком лет сорока пяти с тяжелым, как пудовая гиря, подбородком и квадратными плечами боксера. Он поздоровался, уверенно прошел к столу, сел, закинув ногу на ногу. Склонив голову к плечу, как-то сбоку посмотрел на меня, спросил:

— Надеюсь, традиций нарушать не будете?

— А именно?

Дятлов охотно объяснил:

— Перед допросом обвиняемому принято предлагать закурить.

— Вы неплохо освоили традиции…

О Явиче Дятлов отозвался с нескрываемой недоброжелательностью. Похоже было, что он до сих пор не мог простить ему, что тот не принял троцкистской веры. Подобное отношение меня в какой-то мере устраивало, так как являлось своеобразной гарантией того, что Дятлов не будет выгораживать Явича. И он его не выгораживал. Отнюдь…

Дятлов

с поразительной готовностью отвечал на все вопросы, которые ставили под сомнение поступки Явича и могли бросить на него хоть какую-то тень. Он был одним из тех свидетелей, которых Алеша Попович называл «самоотверженными помощниками обвинения…».

Дятлов не лгал, не наговаривал, но так расставлял акценты, что, казалось бы, совсем безобидные факты приобрели многозначительность и зловещий смысл. Рассказывая о ночном появлении Явича, он красочно описал его взволнованность, беспорядок в одежде («Я обратил внимание, что на сорочке у него не хватало двух пуговиц, причем одна была вырвана с мясом».), кровоточащую ссадину на ладони, отрывистую речь…

— Вы не спрашивали, где он был?

— В наших отношениях мы избегали навязчивости.

— Вы это считаете навязчивостью?

— У нас не было принято лезть в душу друг к другу.

— Итак, вы молча встретили появление хозяина квартиры?

— Не совсем…

— Как это прикажете понимать? «Не совсем» — расплывчатая формулировка.

— А вы любитель чеканных?

— Послушайте, Дятлов. Давайте с вами договоримся так: вопросы буду задавать я… Вы что-нибудь говорили Явичу, когда он пришел?

— Да.

— Что именно?

— Я сказал ему, что он поздно гуляет.

— Что вам Явич на это ответил?

— А что по вашей версии он должен был мне ответить? — спросил Дятлов. — Скажите. Возможно, я припомню… Ведь вы мне нравитесь, и у меня хорошее настроение. Я человек щедрый. Чего уж скупиться…

Дятлов издевался, но, кажется, эта издевка не помешала бы ему расписаться под любыми предложенными мною показаниями…

— Ошибочка, Дятлов, — сказал я.

Он улыбнулся широко, искренне. Улыбка получилась почти добродушной. Он от всей души наслаждался ситуацией. Она ему казалась забавной. Видно, развлечений в камере было не так уж много… С любопытством спросил:

— В чем ошибочка?

— В масштабах, Дятлов.

— Не понял.

— Нельзя всех мерить на свой аршин.

К сожалению, Фрейман, советовавший не терять зря времени, был прав: показания Дятлова ничем не дополняли материалы дела — повторение пройденного… Но когда я собирался заканчивать затянувшийся допрос, Дятлов обронил фразу, которая меня буквально ошеломила. Описывая ночное возвращение Явича, он с иронией сказал, что Явич, несмотря на все, не Забыл все-таки прижечь ссадину на ладони одеколоном.

— Где стоял флакон? — спросил я.

— В нижнем ящике платяного шкафа.

— Что там еще было?

— Бритвенные принадлежности, носовые платки, револьвер…

— Револьвер?

— А что вас, собственно, удивляет? — приподнял тяжелые плечи Дятлов. — Насколько мне известно, «мой друг» имел разрешение на ношение оружия…

— Да, конечно…

Одна из задач следователя при допросе — не дать возможности собеседнику понять, что именно из сказанного им представляет особый интерес, какие сведения носят принципиальный, решающий характер, а какие — несущественный. Скрыть своего удивления мне не удалось, но объяснить я его мог по-разному.