Победа Элинор
Шрифт:
— Но, что же оставалось мне делать? — спросила Элинор уныло.
— Следовало отыскивать следы прошлого по тем уликам, которые не могут изгладиться даже житейским прогрессом. Наблюдайте за привычками и привязанностями человека и вы гораздо скорее узнаете его, чем наблюдая за его личностью. Бывали ли вы в комнатах, где он живет?
— Да, я часто бывала с Лорою в Гэзльуде с тех пор, как здесь живу. Я бывала даже в собственных комнатах Ланцелота Дэррелля.
— И ничего не заметили? Ни книги, ни письма, ни одной обличительной черты, которая могла бы служить первой строчкою в истории жизни этого человека?
— Ничего, ничего особенного… В углу его гостиной стоят на этажерке несколько французских романов.
— Но эти романы могут тоже служить
— Нет, да и какая была бы польза, если бы я и взглянула?
— А может быть, какая-нибудь польза да была. Французы — народ ветреный и непостоянный. На все бывает у них мода, и в этом году не та, что в прошлом. Если б вы нашли у него какой-нибудь роман, от которого все с ума сходили в таком-то году, то понятно бы стало, что Ланцелот Дэррелль именно в том году шатался в Орлеанской галерее или на бульваре, где в то время выставлен был за окошками магазинов модный роман. Если бы у него были новые романы, а не вечные новые издания Мишеля Леви, сочинений Ж. Занда, Сулье, Бальзака и Бернара, гак и из этого можно бы кой-какие вывести заключения. Наука обличения именно и состоит в наблюдении пустяков. Это есть нечто вроде умственной геологии. Геолог смотрит на песчаную яму и рассказывает вам историю мироздания, проницательный взгляд наблюдателя видит дорожный мешок путешественника и признает в нем убийцу или фальшивомонетчика.
— Теперь понимаю, как я была глупа, — прошептала Элинор почти со слезами.
— Да сохранит вас Бог от такого ума и на будущее время. Для этого есть полицейские сыщики, настоящие обученные ищейки нашего цивилизованного века и истинно благородные и достойные уважения животные, когда они исполняют добросовестно свои обязанности. Но прекрасным молодым дамам следует держаться подальше от этой каторги. Перестаньте же об этом думать, Элинор. Если Ланцелот Дэррелль действительно тот человек, который обыграл в экартэ вашего отца 11 апреля 1853 года, то я отыщу доказательство его вины. Доверьтесь же мне вполне.
— Я верю вам, Ричард.
С величественным движением королевы мистрис Монктон протянула свою руку, как будто хотела этил г пожатием скрепить предполагаемый союз между нею и ее старым другом, и Ричард Торнтон, как истинный рыцарь, без страха и упрека склонил свою честную голову и принес клятву верности над рукою молодой жены Джильберта Монктона.
— Еще одно слово, мистрис Монетой и после этого лучше будет оставить наш разговор, чтобы не возбудить подозрения в других, что у нас с вами есть какая-нибудь тайна. Как я мог понять из разговоров, этот Дэррелль художник — много он рисует?
— О, да! Очень много, то есть много начинает и ничего не заканчивает.
— Оно гак и должно быть… Наверное, он набрасывает очень много эскизов, очерков карандашом и кистью?
— Да.
— И наполняет ими портфели, разбрасывает их по всей мастерской?
— Да.
— В таком случае, мистрис Монктон, мне надо побывать в его мастерской. Художник, даже самый плохой, а все же любит свое искусство и делает его поверенным своих задушевных дум. В своей свободной мастерской он обличает тайны, которые тщательно скрывает от всякого живого существа. Кисть — это внешнее выражение мысли. Художник может лгать и обманывать своих товарищей, но его альбом выскажет истину. Рисунки обличат его, если он вероломен, оправдают его, если он праводушен. Я должен осмотреть мастерскую Ланцелота Дэррелля. Дайте мне рисунки художника и я скажу вам, что он за человек.
Глава XXXII. АЛЬБОМ-ОБЛИЧИТЕЛЬ
Очень натурально, что художник всегда интересуется работами другого художника. Мистер Дэррелль нимало не удивился, когда Ричард Торнтон явился па другой день в Гэзльуд под покровительством мистрис Монктон и Лоры.
— Я приехала за тем, чтобы сказать вам, милая мистрис Дэррелль, как мне было жаль, что вчера вы не приехали к нам обедать, — сказала Лора своей будущей свекрови, — а также и за тем, чтобы спросить у вас, как будет
При обращении к своему жениху, Лора сложила розовые губки и наклонила хорошенькую голову на сторону — точно хорошенькая канареечка. Прелесть, как она была мила в своем зимнем костюме, со множеством дорогого темного меха вокруг пунцового бархата и пунцовых лент. Она была похожа на «Красную Шапочку», нарядно одетую и довольно простенькую, чтобы попасть прямо в пасть какому-нибудь обольстительному волку — словом, она была до того мила, что даже ее жених удостоил ее благосклонною улыбкою, значительно происходившею от сознания, что она ему принадлежит и что в сущности она имеет нечто такое, чем можно гордиться, нечто, что увеличивало достоинство молодого султана, представляя доказательство его высокого значения.
С презрительною улыбкою Элинор посмотрела на них. Она до такой степени ненавидела Ланцелота, что готова была почти ненавидеть и Лору, зачем она любит его.
— Да, — думала она. — Мистер Монктон прав: пустота, себялюбие и легкомыслие — Ланцелот все это вместе, да и еще, кроме того, вероломство. Да поможет тебе Бог, бедная Лора, если мне не удастся снасти тебя от брака с этим человеком.
Мистеру Дэрреллю было очень приятно похвастаться, своею мастерскою. Для бедного помощника театрального декоратора видеть зародыш академической мысли, это было нечто совершенно новое: быть может, в первый раз в жизни бедняку придется проведать, что значит свежая мысль, получить понятие об искре высокого искусства.
Ланцелот Дэррелль повел гостей в прекрасную, роскошно меблированную комнату, которую он называл своею мастерскою. Розалинда и Челия все еще занимали почетное место на мольберте. Мистер Дэррелль очень много работал, но с теми судорожными порывами, которые всегда бывают противниками успеха. Иногда работал он с таким жаром, что не обращал внимания на то, что солнце заходило и давно пора работу оставить; но проходил этот страстный порыв — наступал припадок недовольства собою, отвращение от искусства и он по целым неделям не брал в руки ни карандаша, ни кисти.
Ланцелот Дэррелль ставил себе в достоинство такие восторженные порывы, находя, что энергия постоянного и настойчивого труда есть принадлежность труженика, работающего за деньги, а не художника. Он верил себе на слово, что долгие промежутки, в которые он предавался праздности, необходимы в ожидании так называемого им вдохновения, и рисовался в глазах матери великолепной болтовнею о важности, добросовестности и уважении к высокому искусству и тому подобными красноречивыми фразами, которыми прикрывал свою ленивую и себялюбивую натуру. Таким образом, Элинор Вэн, в образе печальной Розалинды все еще грустно улыбалась над глупо улыбающейся Челией, не было никакой возможности разубедить мисс Мэсон не делать пошлой улыбки сладенькой натурщицы, которая никак не может забыть, что портрет, снятый с нее, будет действительно висеть на стене и век улыбаться потомству, или обязан изображать модную лавку с бесконечным множеством атласа или бархата. Смотря на работу знатного артиста, Торнтон сам себе удивлялся и припоминал, сколько верст холста пришлось ему расписать с тех пор, как он в первый раз стал махать своею кистью и мазать небо с облаками вместо главного декоратора «Феникса».