Победитель получает...
Шрифт:
Маша перебрала множество вариантов, но ни один ей не нравился. Всё сводилось к тому, что кубик надо либо выбросить, либо где-то оставить. Но в любом случае, он рано или поздно окажется в чьих-то руках.
Почему-то Маша была абсолютно уверена, что никакая самая отвратная помойка не помешает ему обрести нового хозяина. Он и там сумеет привлечь к себе кого-нибудь, сверкая перламутровыми гранями, маня загадкой, обещая волшебство… Волшебство, которое непременно обернётся кошмаром.
По краю сознания ядовитой змеёй скользнула мысль: “Если действительно хочешь избавиться от него, — отдай другому
Под утро уже приснился дед, и Маша кинулась к нему, вернее, хотела кинуться, но что-то мешало, и она никак не могла преодолеть разделяющее их расстояние. А дед смотрел куда-то мимо неё, и Маша не могла понять: видит он её или нет.
Ей так много хотелось ему сказать… и посоветоваться хотелось — что делать теперь с этим проклятущим кубиком? как от него избавиться?
Маша заговорила, но вдруг сама, словно со стороны, услышала, что повторяет слова той зловещей женщины из салона — слова о предопределённой, тоскливой и беспросветной судьбе, изменить которую не в человеческих силах…
Она не хотела этого говорить, но с языка сами собой слетали жалобы, а отстранённое безразличие деда вызывало желание достучаться до него, получить отклик. И вот уже Маша с некоторым удивлением поняла, что жалуется не столько на свою жизнь, сколько на сами обстоятельства рождения.
Почему именно в этой стране? почему она такая невзрачная? и вообще — женщина? мужчинам живётся легче, и даже самые завалящие из них с лёгкостью могут устроить свою личную жизнь — было бы желание! почему росла без отца? почему?! почему…
Маша захлебнулась потоком слов, слезами, возмущением и… накрывающим с головой осознанием собственной неправоты; потрясением оттого, что вот это — насквозь эгоистичное, тёмное, всем недовольное, видящее во всём худшее, как сказочный Кай с осколком кривого зеркала в глазу, вот это — тоже она, Маша.
Во сне она отчётливо поняла, что это лишь часть её — мутный осадок на дне души. И именно эта часть говорила сейчас с дедом, не давая настоящей Маше и слова вставить. Потому он и смотрел мимо — где-то там он видел её — целую, настоящую, а не этот грязный осколок, тёмную муть, обретшую вдруг собственную волю и голос.
И не отстранённо он смотрел, а печально. И стоило ей понять это, как она вновь стала собой, и наконец-то её взгляд встретился со взглядом деда. В его глазах было понимание и… боль. Один этот взгляд сказал ей больше многих слов.
Она попала в страшную ловушку. Самую страшную, в какую только может угодить человек. А выход есть. Но ей придётся искать его самой.
“Хоть что-нибудь… — молили её глаза. — Хоть какую-нибудь подсказку…”
Маша видела, что дед мучительно размышляет, ищет способ дать ей эту самую подсказку, обойти жёсткие ограничения, которые не позволяют ему это сделать. И тут Машу потянуло прочь из сна, но она успела услышать три слова, произнесённые с невыразимой горечью:
“Будете как боги…”*
Комментарий к Глава 8. Сны
*Цитата из Библии. Этими лживыми словами Змей искушал Еву.
========== Глава 9. Решение ==========
Конечно, утром
Но разбитость во сто крат перекрывала мрачная решимость так или иначе избавиться от дурацкого кубика. Сегодня же! Иначе у неё окончательно шарики заедут за ролики и непоправимо пострадает крыша!
Она собралась, как обычно, и едва дождалась девяти часов, чтобы позвонить начальнице. Звонить раньше было чревато… да и девять — рановато, но ждать дольше Маша была не в состоянии и решила рискнуть.
Роза Геннадьевна редко объявлялась на работе раньше одиннадцати. “Начальство никогда не опаздывает — оно задерживается”, — было её девизом.
Сказавшись больной, Маша неминуемо нарвалась на подозрения. Во-первых, в желании устроить себе каникулы — в четверг взяла отгул, в пятницу заболела — вот тебе и четыре дня! А во-вторых, в похмелье после весело проведённого отгула.
Обычно Роза Геннадьевна не зверствовала и к врачу идти не заставляла, особенно Машу, болевшую очень редко и вообще терпением начальства не злоупотреблявшую. Но тут многое зависело от настроения, потому-то и не следовало звонить слишком рано — не ровён час разбудишь или из ванной выдернешь и получишь: “Заболела? Иди к врачу! И без больничного не появляйся!”
— Ты мне это брось! — раздражённо бросила начальница. — Мало мне остальных! И ты туда же.
Было очевидно, что чаша весов стремительно склоняется не в Машину сторону. И уже следующая реплика отрежет пути к отступлению — прежде всего самой Розе Геннадьевне.
Высказав своё решение ясно и определённо, она от него уже не отступит, даже если сама поймёт, что не права.
В её понимании признать свою ошибку или изменить решение, значит уронить свой авторитет. А авторитетом Роза Геннадьевна дорожила чрезвычайно, не подозревая, насколько давно и низко он упал, если ему вообще было откуда падать.
Подчинённые умело пользовались её слабостями и жестоко высмеивали всё, начиная с поведения и заканчивая внешностью. Маша никогда в этом не участвовала и понять не могла, какую радость находят коллеги в двухтысячном обсуждении ушей Розы Геннадьевны.
Ну да — у неё действительно большие уши — в самом буквальном смысле, но она умело скрывает их хорошо подобранной стрижкой. И что тут такого?
Другое дело, что в переносном смысле у неё тоже уши немаленькие… Начальница обожала собирать сплетни и обсуждать личную жизнь своих подчинённых. Ей очень нравилось, когда они с ней “делились”, но больше всего она любила давать советы, по форме скорее напоминающие приказы, категоричные, резкие, порой даже откровенно обидные.
Так Роза Геннадьевна понимала прямоту и материнскую заботу, с которой, как ей казалось, она относилась к своим “девчонкам”. “Девчонкам” же надлежало смиренно выслушивать указания, изображать восхищение глубинами открывшейся им житейской мудрости, горячую благодарность и готовность немедленно воплотить все полученные откровения в жизнь. Тогда можно было рассчитывать на разного рода поблажки.
Но Маша к этой методе никогда не прибегала. Делиться с Розой Геннадьевной подробностями личной жизни и своими по этому поводу переживаниями её могли бы заставить разве что под страхом смертной казни.