Победитель. Апология

Киреев Руслан Тимофеевич

И снова ты даешь козырь обвинению, которое непременно обратило бы внимание суда на это компрометирующее тебя сравнение жены и любовницы. Да, компрометирующее, ибо, если говорить по крупному счету (было бы оскорбительным для ее памяти мельчить и увертываться), этим невольным сравнением ты выдаешь в себе качество, которое, как ты только что дал понять, начисто отсутствовало в Фаине.

Негромко стучал костяшками пальцев два раза, и она открывала, не спрашивая.

— Привет! — говорил ты, щелкал предохранителем английского замка. Ласково чмокнув ее, проходил в комнату, ставил на низкий холодильник завернутую в шуршащую бумагу бутылку. — Что нового?

С виноватой улыбкой пожимала она плечами:

какие же новости у нее! Розовая мохнатая кофта полнила ее, но тебе она нравилась, ты любил прижиматься к ней озябшей с улицы щекой. Темные глаза были печальны, как всегда, ну и что? Ты знал, что она рада тебе. Ее веки утомленно опускались, когда ты подходил и целовал ее в теплое лицо. Утомленно! — ибо она уставала ждать тебя. Разумеется, ты понимал, что она нуждается в тебе больше, чем ты в ней, но ты никогда не злоупотреблял этим и даже, привычно шагая к ней с вином и фруктами по кривым улочкам старого города, прочь гнал благостное ощущение мудрого и бескорыстного дарительства, чуть снисходительного в своей щедрости.

Фаина понимала тебя. Ты жаловался ей на суету и пошлость, на триумфальную бездуховность, какой во все времена отличались модные курорты — еще от античных Байй, из которых панически бежал великий Сенека, — она слушала тебя серьезно и сочувственно, ее глаза переживали за тебя — ах, если б могла она хоть чем-нибудь помочь тебе! Ты видел эти глаза, не глядя на нее, вернее, чувствовал их рядом с собой, и, лежа на спине, доверительно говорил, и говорил, и говорил под их сострадающим сиянием, а твои очки с тяжелой итальянской оправой лежали на тумбочке возле пластмассового будильника, так вдруг оглушительно тикающего порой.

Ни малейшего впечатления не производили на нее твои жизненные преуспеяния, и это, несомненно, было свидетельством ее нравственного здоровья. Фаина!.. Что все эти преуспеяния по сравнению с теми великими ценностями, которыми жизнь одаряет нас независимо от достатка, общественного положения и прочих атрибутов внешнего благополучия! Всем одинаково светит солнце, всем дана возможность радоваться первым листьям и первому снегу, вот только не все, увы, ценят это. Все правильно! В курортном городе дети с малолетства видят не трудные будни, а на месяцы растянувшийся сплошной выходной, где праздные гуляки сорят деньгами, обжираются, демонстрируют наряды, флиртуют, жарятся на солнце. «Вот она, жизнь!» — думает подросток и с предвкушением потирает руки, ожидая вечного праздника впереди. Но, чтобы приобщиться к нему, нужны деньги, причем не пахнущие потом, а легкие и веселые, как деньги этих жуирующих граждан. Легкие и веселые — так мнится подростку в его юной ослепленности.

Вазы, бокалы, фужеры, графинчики и графины, рюмки в виде сапожек, просто рюмки, стопки, лафитнички, сахарницы, подносы, пепельницы, кубок (да, кубок — за бог весть какие спортивные достижения) — все чистейший хрусталь. Или хрусталь не может быть с примесями? Ты профан в этом, но ты не стесняешься своего невежества, ты даже чуть-чуть бравируешь им, весьма добродушно, впрочем, и твоя тетушка, в унисон тебе, тоже выказывает полнейшее равнодушие к этим безделушкам, заполонившим ее квартиру. Прохаживаясь в носках по толстому ковру, ты не без любопытства разглядываешь их сквозь безукоризненно чистые стекла двух сервантов и книжного шкафа. Пожалуй, всей этой хрустальной рухляди с лихвой хватило б на сервировку стола для монаршествующей особы средней руки. Твое внимание привлекает вещица непонятного предназначения с серебряной отделкой и крышкой.

— Это чернильница, — небрежно поясняет тетушка, сложив на удобном животе усыпанные кольцами руки. — Первая половина девятнадцатого века.

— Первая?

— Да. У меня где-то чек есть…

Где-то! Вот как мало волнует ее все это. Во всяком случае, гораздо меньше, чем позавчерашний процесс, где она защищала восемнадцатилетнего юнца, ограбившего с дружками ателье проката. Какая ужасная молодежь пошла!

— Товарищи судьи! — произносит тетушка, с поразительной живостью

подняв свое квадратное тело. Она знает, что ты в зале, и хочет произвести на тебя должное впечатление, ибо уж ты-то по достоинству оценишь ее полемический дар. — Откровенно признаюсь, что на мою долю выпала нелегкая задача. Трудно защищать человека, судьбу которого вам предстоит решить сегодня. Очень трудно! Но тем не менее существует ряд обстоятельств, которые, полагаю, суд не может не принять во внимание…

Очень трудно! В доказательство этого она некоторое время манипулирует рукой у толстой шеи, как бы ослабляя несуществующий воротник крепдешинового, умеренной яркости платья.

Почти месяц гостил у тебя поэт Анатолий Гирькин, но ты так и не познакомил его со своей тетей, которой почему бы не гордиться тебе? Известный в городе адвокат, юрист с двадцатисемилетним стажем… Не познакомил, хотя столько прекрасных возможностей было для этого.

У тебя тоже есть несколько сервизов, но они играют сугубо утилитарную роль. Ни хрусталя, ни саксонского фарфора, ни чешского стекла, но вот парадокс: в глазах родственников это служит еще одним доказательством твоего процветания. Оно, процветание, столь очевидно, что не нуждается в материализации в виде антикварных чернильниц или хрустальных кубков за неведомые спортивные подвиги. Ты единственный из всех их, кто может позволить себе роскошь не стеснять себя летом курортниками. Адвокат Чибисова, юрист с двадцатисемилетним стажем, и ее супруг, полуинженер, поскольку высшего образования у него нет, а есть лишь инженерная должность на заводе, штампующем тазы и лохани, — должность, которой он сдержанно кичится, заслуженная чета эта весь курортный сезон ночует во дворе под открытым небом, поскольку обе комнаты набиты варягами, отсчитывающими ежесуточно по два рубля за койку. А если, не дай бог, надвигается дождь, известный в городе адвокат, юрист с двадцатисемилетним стажем, укладывается с мужем-полуинженером в коридоре на надувных матрасах, и курортники, которых всю ночь тянет после бахчевых излишеств в место общего пользования, с чертыханиями спотыкаются о тела хозяев.

Ну и что? Благодушное пожатие плеч — вот весь комментарий, который ты позволяешь себе. Правда, ты тоже стесняешь себя летом, уступая одну из комнат гостям, но ведь ты делаешь это не ради денег. Напротив, твои расходы летом стремительно возрастают. Но взамен ты получаешь радость интеллектуального и человеческого общения — ту высшую радость, которая, как известно, не имеет денежного эквивалента.

— Не забывай нас, Кеша.

Ты согласно и доверительно прикрываешь глаза.

— В субботу встречаю Александра Пшеничникова. Если представляет интерес…

— Пшеничников? — Редактор морщит лоб. Ты учтиво ждешь, хотя готов пари держать, что, сколько ни морщи он лоб, это имя ни о чем не скажет ему.

— Известный театральный художник, — помогаешь ты, подтверждая интонацией, что твой собеседник на правильном пути и это тот самый Пшеничников, которого он имеет в виду.

Редактор со значительным видом подымает брови. Любезно называешь две театральные постановки, которые оформил твой будущий гость, редактор опять подымает брови, и на синеглазом лице его выражение, которое можно толковать в самом широком диапазоне — от «Понятия не имею» до «Ну как же, как же!». Ты прощаешь ему эту невинную мистификацию. Терпимость — один из трех китов, на котором держится человеческое сообщество. «Пусть тот из вас первый бросит камень…»

Вы уславливаетесь, что в следующем воскресном номере традиционная рубрика «Гости нашего города» будет посвящена Александру Пшеничникову, известному театральному художнику. В четверг материал будет на редакционном столе, раньше вряд ли, поскольку человек приезжает с частным визитом, на отдых, и тебе, как хозяину, негоже в первые же дни брать его за грудки. Правда, ты ничего не имеешь против, если твой собеседник предварительно сам поговорит с художником… скажем, в воскресенье вечером, за дружеским ужином у тебя дома. Ты будешь рад видеть его с супругой…