Победитель
Шрифт:
В действительности им приходилось иметь дело преимущественно с проститутками и бомжами. Плетнев все вспоминал слова Сереги Астафьева. Решили как-то раз выпить по кружке пива. Должно быть, тухлая атмосфера пивнушки навела на разговор – что, дескать, в Москве полно всякого жулья.
– Ничего, к Олимпиаде их всех выселят.
– Да ну?
– Всех, – повторил Астафьев. – Воров, цеховиков, наперсточников… чтоб не маячили.
– Как выселят?
– Да очень просто. У них же организация почище военной, – пояснил Сергей, отхлебнув из кружки. – Авторитеты прикажут – и вся братва смоется.
– А
Серега хмыкнул.
– Жить захочешь, еще не то сделаешь.
– Ты-то откуда знаешь?
– Слышал, – туманно ответил генеральский сын.
Так оно, наверное, в действительности и было…
Служба оказалась ужасно скучная, вонючая и какая-то сомнительная. Ну, алкоголик, например. На пенсии. Собирает бутылки, да. Потому что нуждается в деньгах на выпивку. Ну и что? Плетнев вспоминал, что через двор от них жил дядя Семен – никогда не просыхал. Тоже бутылками не брезговал. Зато они с пацанами тайком ходили к нему слушать песни. Замечательно он пел, этот дядька Семен. Ставриду научил ловить одним хитрым способом… потом утонул. Правда, точно никто не знал – исчез и все. Вот и думали – утонул. А там кто его знает…
Короче говоря, весь “Зенит” ходил как в воду опущенный. Голубков пострадал даже физически – на какой-то хазе его укусила пьяная девка. Он и прежде ныл не переставая, а теперь и вовсе не умолкал. Что, дескать, скоро всех их вообще поставят метлами махать. И что он, по идее, боевой офицер, а его, как последнего ментяру, гоняют по затхлым повалам. И что им должны давать противогазы. И что у них в деревне к поросятам лучше относятся. А в качестве бесспорного доказательства совал под нос свою забинтованную руку. Плетнев его уже просто слышать не мог!.. Потом четверых прикомандировали к Пятому управлению. Бобиками, разумеется. Там, конечно, было почище. Но ненамного веселее. Битую неделю они делали за них, мозговитых, самую черную работу – отрабатывали наружку, пасли объект. Это был, как понял Плетнев, какой-то писатель-антисоветчик. Дня четыре пришлось косить под сантехника – с раннего утра наряжался в спецовку и торчал во дворе одного из арбатских домов. В общем, цирк с конями, а не жизнь. В конце концов коллеги провели свою дурацкую операцию, и их, грешных, отпустили на покаяние…
Поэтому голос Астафьева, произносивший волшебные слова про возвращение в родную группу, просто ангельским Плетневу показался, просто ангельским! Честное слово!
Уже через день его снова включили в состав группы “А”. Теперь дни пролетали, как деревья, когда смотришь из вагонного окна: специальная физическая подготовка, стрельба, кроссы, штурмы зданий и транспортных средств, отработка техники десантирования из бронетранспортеров – БТР – и боевых машин пехоты – БМП. Все это катилось одно за другим, изматывало, и к вечеру все чувствовали себя так, будто побывали под гусеницами танка.
Еще через неделю Ромашов объявил, что, возможно, группа скоро выедет в спецкомандировку в город Кабул – столицу Демократической республики Афганистан. Плетнева будто кипятком окатили – в Кабул! он ведь Веру увидит!.. Должно быть, чувства отразились на физиономии, потому что по окончании дня, когда
– Ну, Плетнев, признавайся – это ты нарочно все организовал?
– Что? – не понял он.
– Да вот это! Не успел вернуться – опять в загранку! Понравилось?
– Просто Плетнев в рубашке родился, – сказал Астафьев, подмигивая. – Как говорят англичане, с серебряной ложкой во рту.
Плетнев хмыкнул.
– Ничего, скоро сами увидите эту загранку. Мало не покажется. Еще взвоете…
– Зато есть шанс! – возразил Сергей. – В Москве-то орден не получишь!..
Честно говоря, об орденах Плетнев никогда прежде не задумывался.
– При чем тут орден? – строго спросил Большаков, заместитель майора Ромашова. Он сунул было ногу в ботинок, да так и замер, недообувшись.
– Как при чем? – не унимался Сергей. – Орден – не шутка! Отличился – получи.
– Геройствовать хочешь? – хмуровато, с подозрением спросил Большаков, глядя на Астафьева сощуренным взглядом.
– Почему геройствовать? – ответил Серега, несколько тушуясь. – Геройствовать – это одно, а героизм – другое.
– Ну да. Геройствовать – это когда башка не варит, а выпендриться охота, – высказал громила Аникин свое мнение как самоочевидную истину. – А героизм – это когда кто-то вовремя о пушке не позаботился, а тебе теперь приказывают грудью на амбразуру…
– А если приказывают, то что же делать? Какой ты можешь быть герой, если не выполнил приказ? Если в стороне стоял, когда другие его выполняли? – спросил в свою очередь Астафьев.
– Не просто приказ, – строго уточнил Большаков. – А приказ, который только героическими усилиями можно выполнить! Или даже ценою жизни!..
– Приказы и преступные бывают, – сказал Плетнев. Или, вернее, брякнул.
Все молчали.
– Как это? – спросил Большаков, замерев с ботинком в руке и теперь уже на Плетнева уставившись с прищуром и серьезным подозрением во взгляде.
– Да очень просто. Фашистские солдаты тоже приказы выполняли. Тоже героями становились.
Зубов фыркнул.
– Смотря для кого! Для своих – герои, для нас – фашисты!
– А бомбу на Хиросиму сбросить?! – неожиданно горячо поддержал Астафьев. – Пилот честно приказ выполнил! Что же он – герой?! А тогда командир эскадрильи – преступник? Или кто преступник? Или никто не преступник?
– Да при чем тут Хиросима?! – отмахнулся Зубов. – Это же американцы!
Полностью одетый Большаков встряхнулся напоследок перед зеркалом, тронул влажные волосы расческой и подвел черту разговору:
– Так, ну все! Хватит языками молоть. Пошли!
И они пошли – с топотом, с гоготом, с гомоном и смехом, оставив за собой пустую сумрачную раздевалку, в проеме двери которой в солнечном луче вились пылинки, и мгновенно забыв все то, о чем только что с таким жаром толковали…
Плетнев собирался проехаться до ГУМа, и Астафьев взялся составить ему компанию.
– Хочу кое-что купить, – туманно пояснил Плетнев.
– Понятно, что не продать, – хмыкнул Сергей. – А что именно?
– Не знаю, – признался Плетнев. – Честно, не знаю. Не придумал еще.