Победивший платит
Шрифт:
На демонов, так испугавших этого низшего, у меня есть свои, особым образом обученные; они уже на земле, один из них перехватывает трясущегося слугу, быстро ощупывая на предмет физического ущерба, второй выволакивает окровавленное тело из салона. В стремительно надвинувшейся ночи сцена кажется странно ненатуральной, чрезмерно яркой: желтые круги света, ломаная линия обмякшего тела, слишком яркая кровь.
– Живой?
– спрашиваю я, выпрыгивая. Барраярец невероятным образом оказывается в сознании, медленно моргающие глаза кажутся белыми на залитом кровью лице;
Шок. Сотрясение. Как в приевшейся глупой шутке: значит, есть что сотрясать. Я не могу понять, почему он стрелял в себя? Почему не подчинился? Почему вообще бежал с такой спешкой? Человек не сбегает в пустоту. Человек бежит туда, где есть надежда, просвет или хотя бы шанс обнаружить возможность, но что делать с тем, кто не строит планов, не думает о своем будущем и не поддается увещеваниям?
Истерику водителя удается купировать парой сотен кредитов и обещанием проблем в случае разглашения инцидента; подумав, я добавляю денег «за переживания». Таксист круглыми и очень испуганными глазами следит за тем, как наспех перевязанного и странно покорного беглеца грузят в мою машину, как деловито снуют охранники, ликвидируя последствия произошедшего. Этот никому не расскажет, слишком трясется от страха.
Пора заканчивать этот чрезмерно затянувшийся вечер.
Нас чуть покачивает, на измазанном подсыхающей кровью лице проступает нехорошая бледность, поверхностные ранения головы вообще склонны обильно кровоточить, но дело тут явно еще и в тошноте, так что я протягиваю несостоявшемуся самоубийце упаковку аэропакетов. Мы едва обменялись парой слов, равно неловких и злых, в салоне пахнет потом, кровью и пережженным адреналином: отвратительно тревожный запах. Я вижу, как барраярец пытается подергать ручку двери, разумеется, заблокированной в состоянии «машина в воздухе», и в голове формируется четкое понимание: следует назначить охрану и в больничную палату в том числе. Неизвестно только, кого от чего охранять: медиков от варвара, варвара от побега или его же - от повторения суицидальных эксцессов.
– Посвяти меня в тайну, - требую я, наконец, наиболее важного на сей момент ответа, - эта попытка не была последней?
– Наверное, - вяло реагирует он. Шок проявляется на его лице тупым удивленным выражением.
– А тебе что?
– Я праздно любопытствую, - сообщаю чистую правду. Какое значение могут иметь его слова, если выход один: следить за ним, не спуская глаз.
– Думаю, сколько смен охраны потребуется, чтобы тебя устеречь.
– А зачем?
– с тем же тупым равнодушием спрашивает он.
– Это моя жизнь.
– У тебя нет твоей жизни, - отрезаю я. Гнев на его глупость бьется в крови.
– А того твоего, что есть, слишком мало, чтобы я позволил тебе совершить самоубийство. Тем более такое… примитивное.
Я понимаю практику ритуальных жертв собственными жизнями, но там совсем иначе: такая смерть очищает, даруя почетный уход, не вредит остающимся и не делается назло.
– Хочешь, попытаюсь посложней, - язвительно предлагает барраярец, прижимая к стремительно
– Это что-то обрядовое?
– уточняю я, не будучи уверен в его взаимоотношениях с богами чужой земли. Если они вообще есть, эти боги. Барраярец кивает, морщась при движении. Я так и знал. Уродливые у них обычаи, уродливые и жалкие, как он сам.
– Должен тебе напомнить, - с неудовольствием предчувствуя очередной виток упрямого отрицания, - что ты не бродяга, принадлежащий только себе, а вдовец моего брата. Постоявшие на пороге смерти обычно умнеют, не разочаровывай меня в этой истине.
Как это зачастую бывает в несовершенном мире, правдивые слова не достигают цели.
– Быть рабом чертова цета?
– по слову откусывает он.
– Живым не дамся.
– Если бы моей семье потребовались рабы, - скептически оглядывая окровавленную злобную физиономию с начинающими проявляться синяками, - я выбрал бы кого-то поприличней.
На его физиономии появляется злое выражение, в прочтении означающее «ну и выбирал бы». Как будто я мог выбирать.
– Будешь вести себя прилично, - несомненно, усугубляя его тошноту нотацией, обещаю, - получишь свободы в больших, чем сейчас, объемах, родич.
– Дурак, - кривится физиономия напротив.
– Свободу не меряют. И я тебе не родня. А ты мне враг, и все на этом.
Действительно все. Приемный покой сияет огнями и белизной, охрана остается в положенных десяти шагах, деловитая суета медтехников, укладывающих барраярца на каталку, утешительно обыденна, и сам пациент, разом ослабевший, покорно терпит перемещения в пространстве, ни дать ни взять - кукла-паяц, оборвавшая ниточки и выяснившая, что не может без них шевельнуться. Бормочет что-то бессвязное, и мне приходится наклониться, чтобы услышать злое и беспомощное «почему?!».
– … почему?!
– повторяет он, явно не осознавая того, что говорит вслух.
– Как в анекдотах про пустоголовых кретинов: стрелялся - и ничего?
– Не возводи поклепов, - советую. К каталке, на которую устроили пациента, быстрым шагом движется медбрат с пачкой бумаг - видимо, документы на операцию, требующие подписей и разрешений.
– Это спортивный пистолет. Травмобезопасный. Автоматический целеуловитель и дальномер...
– интересно, он понимает о чем я? Должен. Солдат все-таки.
– Сила выстрела соразмеряется с дистанцией. А голова у тебя не бумажная.
– Хотя порой в это трудно поверить.
Присохшая корка крови берется трещинами, когда он кривится. И осыпается мелкими чешуйками, когда произносит, выговаривая длинную фразу четко и с усилием:
– Я нахожусь в здравом рассудке и не даю согласия на какие-либо медицинские процедуры, в особенности сорп...
– споткнувшись о слово, - сопряженные с наркозом.
А кто его спрашивает? Приходится самому выложить медику немногословную историю, включающую в себя барраярский анамнез, и дождаться, пока не подействует укол снотворного. Дальше Эрни возьмет дело в свои руки.