Побег из Бухенвальда
Шрифт:
Врача я знал, это был русский из заключенных, когда-то был майором и с госпиталем попал в плен. Обычно всех пленных офицеров убивали, но медицинских работников немцы оставляли в живых. Так и работает тюремным врачом, помогает таким как я, которые возвращались из «цирка» и имели хоть маленькую искорку жизни в своем теле. Он обмыл раны водой и попросил сокамерников, чтоб присмотрели за мной. Я открыл глаза и спросил:
— Меня что, жгли железом?
— О, пришел в чувство, ну вычухивайся, дружок. Никто железом тебя не жег, это от плеток. Выздоравливай,
И дальше продолжил ни к кому не обращаясь:
— Душегубы, хотя бы соленое не давали и без этого раны плохо заживают. Мало им, что человек страдает у них на глазах, так они еще и продлевают ему пытку.
Один парень, который ухаживал за мной, предложил:
— Большинство из нас пройдут через «цирк». И если мы не поддержим друг друга, то нам не выйти из такой переделки живыми. С сегодняшнего дня будем давать пострадавшему ложку баланды из своего завтрака и ужина. Это будем делать в течение недели, нам эта ложка не сделает погоды, а для слабого — большая поддержка, согласны?
— Согласны!
И я стал получать двойную порцию баланды. Следующую неделю нам кильки не давали, значит, «цирка» для нашей камеры не было. Ребята подкармливали меня своей порцией и уже на третий день я мог ходить по камере. Меня проверил врач.
— Молодец, что не ел в тот день кильку, очень много дали тогда соленого. Почти все были приговорены к смертной казни. Ты, парень, везучий, раз это пережил, будешь жить. А что они творят со своими жертвами, жутко смотреть. Я иногда думаю, легче самому умереть, чем каждый раз смотреть их зверства. Вызывают меня проверить, живой человек или мертвый. Лежит, и не поймешь, человек это или кусок окровавленного мяса.
Некоторые в предсмертных судорогах извиваются, а эти садисты встают со своих мест и упиваются муками человеческими. Когда трудно установить умерла ли их жертва, они делают проверку — прокалывают живот, живой-то подаст признаки, а мертвый, конечно, нет. Если бы эти садисты, исполняя приговор смерти, били палкой по голове, это была бы легкая смерть. А когда плеткой избивают до смерти, то мучается человек после этого еще часа два, пока не умрет. Завтра снова будет цирк, крепитесь, не ешьте соленого, иначе совсем худо придется. Здесь держат людей всего два-три месяца, а потом увозят куда-то. Хуже тем, которые находятся здесь дольше, от недоедания они ногами не ходят, их под руки выводят. Ну, до свидания, крепитесь.
Подсчитал, оказалось, что я уже два месяца здесь нахожусь. Я ходил по камере, чтоб хоть как-то отвлечься от тяжелых дум. Ужасная тоска охватила по своим родным, хотелось еще раз увидеть родителей, братьев, сестер. Иногда приходила обида, когда вспоминал, как мать просила отца, чтоб он увез меня из деревни в ту ночь, перед отправкой в Германию. Но больше всего выводили меня из равновесия воспоминания о лагере. Одно только имя Гримберга приводило
Медленно ходил из угла в угол, как зверь в клетке.
Теперь мне понятно было, почему звери мечутся в неволе, у них такая же судьба, как и у меня. Некоторые даже отказываются от пищи и умирают. До этого я уже дошел, только звери сами отказываются от пищи, а тут не дают.
Совершенно нет сил переставлять ноги, но я знаю, что буду жить, жить надеждой, верой в свой сон. Снилась мне преграда, которую я должен пройти и она уже позади, выжил. Теперь, наконец, для меня будет светлая дорога. А вдруг выпустят на свободу, куда я пойду?
Думаю, что найду хорошую работу и тогда будет легче, только бы тюрьму пережить. Ноги стали отказывать, уже почти не двигаются.
Снова дали селедку, только ешь, хватит на всех. Один из ребят говорит, селедку лучше не трогать сейчас, только после обеда можно одну и вечером с супом не больше одной, только таким путем мы сможем сохранить силы. После обеда взяли одного человека, теперь можно есть селедку. Послышались предупреждения.
— Пережевывайте хорошо, ешьте не спеша, тогда соль меньше принесет вреда. А лучше всего оставьте селедку до завтра, когда дадут воду, вот тогда будет хороший обед. Хотите жить, терпите.
К вечеру возвратился наш мученик, окровавленный, вся спина исполосована плеткой, но пришел своими ногами, без посторонней помощи. Даже одежду сам принес, оделся и лег на живот. Во время ужина поднялся и покушал свою первую селедку, а когда ему предложили по ложке супа, он отказался. Все это время он молчал, мы недоумевали, что же могло случиться? Только после ужина наш мученик начал рассказ:
— Только вывели меня из камеры, навстречу идут с носилками. Мне приказали стать к стенке и отвернуться.
Поравнявшись со мной, они остановились, что-то по-своему сказали моему конвою и ушли. Человек, который лежал на носилках, был весь окровавленный, сильно стонал. Ноги мои подкосились от страха. Пошли дальше, опустились в подвал и опять навстречу несут кого-то на носилках, я уже стал прощаться с жизнью. И чем ближе мы приближались, тем громче были слышны мужские голоса, которые пели походный марш. Открылись двери и меня ввели в зал, где маршировали офицеры и горланили песню. Но вот они остановились и приказали мне раздеться. Один из них подошел ко мне и говорит:
— Двадцать пять.
Подошел палач с плеткой. Видно, что устал, ведь я был последний в этот день.
— Это тебя и спасло, — заметил кто-то.
— Зазвенел звонок, заиграла музыка и офицеры пошли по кругу. Они маршируют, а меня бьют под музыку.
Потом музыка перестала играть, и все остановились.
Меня тоже прекратили бить, приказали взять одежду и идти в камеру. Вот так и прошло.
— Легко отделался.
Бухенвальд