Побег в леса. История мальчика, который выжил
Шрифт:
– Боже святый, орешек, откуда ты здесь?
– Чикаго, – ответил он, бросаясь в её объятия, которые в тот момент были для него лучше всего на свете. – Я приехал из самого Чикаго.
– И как, – спросила она, крепко сжимая его, – как прошла твоя поездка?
Он внимательно посмотрел ей в лицо, вспоминая о том, что с ним случилось. Стошнило в поезде, раненые солдаты, жуткие запахи, пересадка с поезда на поезд, леса и озёра, люди с едой и молоком, тёплое молоко с ещё не выветрившимся запахом коров, одиночество – нет, одиночество, грузовичок, снова лес и запахи, и Орвис – о, боже, подумал он, Орвис! – которого рукоятка пикапа запустила в воздух, и снова одиночество – нет, одиночество —
Мальчик набрал воздуха и сказал:
– Я застрял в унитазе.
Собственная комната
Дом Эди и Сига был прямо как из сказки: маленький, белый с красным в окружении высоких дубов. Остальные постройки – курятник, мастерская, сарай и небольшой хлев – были раскрашены в те же цвета, из-за чего походили на домики из книжек с картинками.
За день до его приезда, видимо, прошёл дождь, потому что сейчас курицы деловито бегали за водяными клопами и выкапывали червей на краях луж. Гладко прилизанная кошка-мать наблюдала за тремя котятами, которые гонялись за курицами и летающими насекомыми. Рекс – пёс, который напал на гусей, – нашёл место, где пробивались лучи солнца, и прилёг там на свежую траву. Едва он успел это сделать, как двое котят увидели, как шевелится хвост Рекса, и напрыгнули на него. Псу, похоже, было всё равно. Он продолжал двигать мохнатым кончиком своего хвоста туда-сюда, давая котятам с ним поиграть. Когда мальчик прошёл мимо, пёс зарычал низким, глубоким рыком, исходившим откуда-то из живота.
Мальчик замер на месте.
– Я не нравлюсь псу, – сказал он Эди. – Почему?
Эди шла впереди и несла его чемоданчик. Она обернулась, поставила чемоданчик на землю и покачала головой.
– Он не на тебя рычит, а на гусей. Он их не любит.
Она ткнула пальцем куда-то за спину мальчику. Он обернулся и увидел целую гусиную стаю, которая шла за ними ярдах в тридцати. Когда он повернулся, двое гусей опустили головы, расправили крылья и зашипели.
– Они хотят напасть на меня?
– Не нападут, пока я с тобой, – Эди рассмеялась. – Мы несколько раз пытались выяснить, кто тут главный, и оказалось, что я.
Она подняла чемоданчик и пошла дальше.
– Пойдём, я покажу тебе твою комнату.
– У меня будет своя комната?
У него никогда не было своей комнаты. Сколько себя помнил, он спал на диванах в маленьких, очень маленьких однокомнатных квартирках. Иногда спал на полу. В его памяти все места, где он жил, всегда были тёмными и серыми, даже днём. Места для мыслей о собственной комнате там никогда не было. Зато всегда находилось место запахам виски, пивной рвоты и табачного дыма, бледному свету, проникавшему через грязные солнечные очки, и шуму машин и надземного метро [8] .
8
Часть линий чикагского метро (например, старейшая его ветка – «L» (от «elevated» – «приподнятый, находящийся на возвышении»)) полностью или частично проходит на поверхности, на специальных эстакадах.
– Совсем моя? Настоящая комната?
Эди не ответила, только жестом показала, чтобы мальчик шёл за ней, в дом. Они вошли на узкое застеклённое крыльцо, с него прошли на кухню, и там мальчик почувствовал такие прекрасные запахи, что снова остановился. Пекущийся хлеб, жареный бекон, свежее молоко, ещё хранящее тепло коровы, тушёное мясо в большом чёрном чугунке. Запах этого мяса был незнакомым, но от него у мальчика потекли слюнки. Он огляделся, осматривая грубые деревянные полки, на которых лежали две буханки только что испечённого хлеба
Запах и вид еды заставили мальчика осознать, что он умирает от голода. Но Эди прошла через кухню, мимо плиты, и за угол, к ведущей на второй этаж лестнице в два фута [9] шириной. Эди всё ещё шла впереди с его чемоданчиком, а ступени были такими узкими и высокими, что он ничего не видел, пока не достиг верха лестницы.
Это не была полноценная комната, скорее чердак с мансардным окном, выходящим, как оказалось, на восток – каждое утро в него светило солнце. За окном был виден небольшой холм, засеянный кукурузой, доходившей мальчику до плеча. Холм плавно вздымался к сплошной стене леса, которая поднималась к самому небу. Мальчику казалось, что всё это – картина, написанная прямо на окне.
9
1 фут = 30,48 см.
Рядом с окном стояла медная односпальная кровать со здоровенной подушкой и толстым лоскутным одеялом, которые, как мальчик выяснил позже, были набиты гусиным пухом.
Рядом с кроватью – тумбочка, на которой стоял небольшой графин, а рядом с ним – стакан. Для мальчика.
Для него.
Он сел на край кровати и заплакал. Не как тогда, когда испугался гусей, или из-за того, как на него смотрел Орвис, когда он дал слишком много зажигания. Нет – это были слёзы счастья, едва заметные. Эди увидела это и села рядом с ним. Она обняла его, и ему это понравилось.
– Тут не о чем грустить, – сказала она.
– Я не грущу, – пробормотал он, зарывшись лицом в её комбинезон.
Он вдыхал запах, который до конца жизни называл «запах Эди»: она пахла тёплым солнечным светом, свежеиспечённым хлебом и мылом.
– У меня никогда не было своего собственного…
«Чего, – подумал он, – собственного чего?» Дома? Комнаты? Места? Вот, вот оно. У него никогда не было собственного места, не считая места под кухонным столом, куда он залезал, когда его мать… когда его мать превращалась в то, во что её превращали выпивка и мужчины с завода, приходившие повеселиться. Место. Точно. Для него никогда не было места.
– …графина. У меня никогда не было своего собственного графина с водой на моей собственной тумбочке у моей собственной кровати в моей собственной комнате в моём собственном доме, – он сделал глубокий вдох. – Я не грущу, я счастлив, просто счастлив…
Какое-то время они сидели в тишине. Вдруг его живот заурчал, и это услышала Эди.
– Ты голоден?
– Я бы поел, – ответил он.
– Тогда как насчёт толстого куска свежего хлеба с мёдом и стакана молока?
Но ему дали не просто хлеб с мёдом и молоко. Хлеб был тёплый, порезанный кусками шириной… шириной с его сложенные ладони. Он был щедро намазан солоноватым маслом и полит только-только начавшим засахариваться мёдом из банки с полки рядом с плитой. Молоко было со сливками, настолько густыми, что их можно было жевать. И чтобы сделать молоко совсем идеальным, Эди размешала в нём полную ложку того же мёда.
Он откусил большой кусок хлеба и подумал о Боге. Он никогда особо о нём не думал, хотя частенько слышал, как в барах, где он пел, поминали его, когда ругались. Но всего один кусок тёплого хлеба с маслом и мёдом заставил мальчика думать о нём. Вкус был таким потрясающим, что мальчик подумал, будто бог явно имеет отношение к этому хлебу, к этому мёду, к маслу, к этому вкусу, и вообще к тому, как всё складывалось.
Тут точно не обошлось без Бога.
Он хотел как-то сказать об этом Эди, но не мог подобрать нужных слов, поэтому повернулся к ней и улыбнулся.