Побег
Шрифт:
Карабинер наблюдал за ними с непривычным для него сочувствием во взгляде.
— Прискорбный случай, — пробормотал он. — Да, уж очень прискорбный. Он не в состоянии уйти сам. Он пробыл здесь уже гораздо дольше, чем многие.
— Это к делу не относится! — Док зло повернулся к нему. — Вы можете раздобыть мне машину — такси? Что-нибудь, на чем можно увезти его отсюда?
— Ну-у да. На это уйдет немного времени, но я могу это сделать.
— Ну так сделайте это! Давайте!
— Прошу прощения, сеньор! — Карабинер не двинулся с места. — Вы сказали, что хотели бы увезти его отсюда. Отсюда — куда?
— Куда? Да к себе домой, естественно! Куда-нибудь, где я смогу о нем позаботиться.
— А потом, сеньор?
— Потом?
— Вы и дальше будете его содержать?
— Ну, гм... — Док немного помедлил. — Ну да, конечно. Наверное, так. Я хочу сказать... гм...
— От вас этого потребуют, сеньор. До тех пор, пока вы будете в состоянии обеспечивать себя самого. В противном случае это было бы лишено смысла. Настолько жестоко, бесчеловечно, как вы только что сказали.
Ганглони стала бить неудержимая дрожь. Он не мог говорить, но он все слышал; подобно человеку, находящемуся во власти кошмара, он знал, что происходит. Док сделал слабую попытку высвободиться, и руки скелета обхватили его крепче.
— Он — хороший друг, да? Вы многим ему обязаны? — Карабинер был само сочувствие. — Я могу это понять. В этом человеке, я бы сказал, есть внутреннее изящество. Он — человек убеждений, принципов, возможно искаженных и перевернутых, но...
Док резко освободился из объятий Ганглони, попятился по булыжной мостовой, морщась и виновато бормоча:
— Я... я вернусь позже. Я... вы понимаете? Кое-что улажу вначале. П-поговорю со своей женой. Уверен, что она не станет возражать, н-но... но вы знаете. Я имею в виду — знаете, что это за народ — женщины. Я — я... Пэт! Не смотри на меня так! Не... — Он повернулся и пустился бежать.
А голос карабинера преследовал его, доносимый внезапно похолодевшим бризом:
— Хаста ла виста, сеньор. До встречи.
Вы говорите себе, что это скверный сон. Вы говорите себе, что вы умерли — вы, а не другие — и проснулись в аду. Но вы все прекрасно понимаете. Вы все прекрасно понимаете. У снов, бывает конец, а этот не заканчивается. К тому же, когда люди умирают, они мертвые — кому, как не вам, об этом знать?
Эль Рей делает лишь то, что должен. Его заповедник для преступников значительно усовершенствован по сравнению с многими другими. Он не убивает вас за вашу добычу. Он дает вам за ваши деньги нечто равноценное. Он держит первоклассное заведение, и он был бы не в состоянии этого делать, если бы вам позволили скаредничать. Он также не может позволить вам засиживаться, когда ваши деньги закончились. Если он позволит, то не останется места для вновь прибывающих; и, когда вам позволят скапливаться, вы и вам подобные вскоре захватите бразды правления в свои руки. Вы окажетесь на его месте, а он — на вашем, на мощенной булыжником улице с сияющими выбеленными зданиями. И он это знает. Он и его подданные из коренных жителей знают это. Этим объясняется их склонность к иронии, символизму; к тому, чтобы постоянно держать перед вами зеркало, так чтобы вы видели себя таким, какой вы есть и каким они вас видят.
Нет, это невозможно — обмануть самого себя. Королевство — там, невзирая на карты и бюрократизм. Оно там, называйте его как хотите. Если принять во внимание все это, вероятно, это лучшее место такого рода. А его худшие черты, такие, каковы они есть, берут начало не в Эль Рее, а в его гостях.
Он не обманет вас. Он не убьет вас. Он не может и не будет содержать вас, но он не положит конец вашей жизни, как бы долго вы ни прожили. А в этом странно целительном климате вы, кажется, проживете целую вечность.
В вотчине Эль Рея бывает только одна ночь в году —
Очень заметный в белой бабочке и фраке, Док Маккой стоял на отграничивающей большой бальный зал аллее для прогулок, лучезарно улыбаясь толпе кружащихся в танце людей, то кланяясь одной паре, то улыбаясь другой, то любезно склоняя перед кем-то голову. Выхоленный, с висками, тронутыми сединой, он был воплощением непринужденности воспитанного джентльмена, изысканности и обаяния. Но редко когда он чувствовал себя менее непринужденно или более несчастно.
Вина за физический дискомфорт — за его онемевшие ноги и ломоту в спине — в основном лежала на женах двоих верховных судей Эль Рея. Рост обеих дам не превышал пяти футов, однако их общий вес составлял куда больше четверти тонны, и они были ближе к неистощимости, чем кто-либо другой когда-либо встречавшийся Доку. Он танцевал по очереди то с одной, то с другой, бормоча галантные извинения, когда они хихикали и шептали комплименты, в то время как его спина кричала от постоянных сгибаний. О, он умаслил дам; и хорошо, потому что они прослыли настоящими чудовищами в частной жизни и фактически хозяйками своих мужей-подкаблучников. Потом, когда Док молча поздравлял себя, он увидел Кэрол, танцевавшую в объятиях шефа полиции. И понял, что его мучительные усилия пропали даром. Шеф полиции против верховных судей; если у кого-то и есть преимущество, то оно на стороне судей. Она, вероятно, может поплатиться за это, если он попадет в число местных самоубийц или станет жертвой несчастного случая. Но ему это в любом случае не пойдет на пользу.
Прошел уже час с тех пор, как он последний раз видел ее и шефа полиции, и его тревога усиливалась. Ему придется очень быстро соображать, или этот большой бал может стать последним, на котором он присутствовал.
Он в последний раз оглядел бальный зал. Потом, повернувшись, вероятно, не заметил, как женская рука помахала ему из толпы; он медленно прошел по отграниченной пальмами аллее. И по какой-то причине мысленно вернулся к тому дню из далекого прошлого в Канзасе — к лужайке для пикников, куда они с Кэрол отправились, сойдя с поезда.
«...нужно по-настоящему познакомиться заново. Я думаю, нам это предстоит!»
Док криво улыбнулся самому себе. Познакомиться? О нет, у них не было в этом необходимости. Что на самом деле не давало им покоя, так это то, что они слишком хорошо друг друга знают. Они жили беря от жизни то, что хотели. Избавляясь от любого, кто вставал у них на пути и переставал быть для них полезными. Это была их устоявшаяся модель поведения — это были они. И даже в случае открытого столкновения они выказали бы не более милосердия друг к другу, чем выказывали другим, столь многочисленным людям...