Побег
Шрифт:
— Так вот в чем дело! — ахнул Филофей. — Вот что было четвертое! Святополк — наследник!
— Пошлите за Святополком. Заприте город. Ищите Нуту. И оставьте меня одну. Мне нужно прийти в себя… от этого ужаса!
Придворные замерли в глубоком поклоне, обратив макушки к закрытой уже двери.
Юлий смешался и никак не ответил на призывный взгляд жены, который она бросила ему с порога двери. И только после того, как под рукою государева дворянина грянул запор и очутились они с женой по разные стороны разделявшей балаган преграды, он понял, что означал этот взгляд и что значила его собственная бесчувственная неподвижность. Казалось, не только Юлий, но и весь этот праздный люд,
Кареты наконец тронулись. Нута сунулась было в окошко и завалилась внутрь при резком толчке кузова — пропала. Тогда особенным развязным голосом, как оставшийся без надзора воспитателей недоросль, заговорил отец.
— А где же наша волшебница? — игриво воскликнул он. Таким нарочитым, дурашливым голосом, который мог бы Юлия оскорбить, когда бы он не сознавал свою часть вины за отцовскую шаловливость.
Озорно оглядываясь на свиту, престарелый ловелас уверял «нашу дорогую волшебницу», что любовь и э… преклонение великого государя не составят, конечно, достаточной награды за все, что волшебница для «нашего дорогого сына» сделала и однако э… «переполняющие это сердце чувства…»
Золотинка отвечала громким смехом. Она перенимала вздорный тон и ухватки царственного шалопая так легко, словно ей и не нужно было учиться двусмысленному разговору придворных, который ненавидел Юлий.
— Сынок! — то и дело поворачивался отец, как бы делая его соучастником этой постыдной беседы, и тотчас же, забыв сына, обращал смеющееся лицо к девушке.
Оживление государя самым благотворным образом сказалось на настроении ближних людей. Они улыбались, разделяя умильные взоры между великим князем и Золотинкой. И только оставшаяся с отцом Лебедь не поддавалась общему легкомыслию и спрашивала Юлия глазами, нужно ли веселиться. Он молчал, не отвечая даже Лебеди.
— Ну-ну, сынок, — игриво любопытствовал Любомир, — как дело-то было? Ты уж скажи без утайки, по-честному! — государь погрозил пальцем. — Правда ли получается, что сия прелестная дива излечила тебя объятиями? — Государь позволил себе смешок и закончил откровенной уже сальностью: — Возьмется ли наша прелестница лечить другие недуги? Для такого-то врачевания, получается, я готов и вовсе с постели не вставать!
— Батя, — сказал Юлий, даже и не пытаясь скрывать звучавшую в голосе дрожь, — к несчастью, к несчастью, я… я уважаю эту девушку.
Что бы там ни подразумевал сын под несчастьем, Любомир смолк. И такова была сила чувства, прорвавшаяся в нескольких словах Юлия, что и Любомировы люди смутились — будто услышали непристойность. Но Юлий не остановился на этом. Ни разу не оглянувшись на Золотинку, начал он рассказывать «как дело-то было». С той самой еще встречи в сенях красно-белого особняка на торговой площади Колобжега. Он говорил о замечательной, искренней и щедрой улыбке кухонного мальчишки, что свалился на него со ставнем в руках, оказавшись ряженной по случаю праздника девушкой. Не обошел и помойное приключение, и битву с рогожным змеем, и отважное столкновение Золотинки с Рукосилом. Забывая помянуть обстоятельства, время и место, толковал он скрытую ото всех повесть чувствований и мечтаний, рассказывал сокровенное, давно перейдя в своем пространном рассказе всякую меру благоразумия. И, однако, подмечая, как расширились в напряженном внимании глаза сестренки, как застыла она, вцепившись в решетку, как туманились эти глазки в тот самый миг, когда прерывался его собственный голос, Юлий видел, что рассказ глубоко трогает искреннее и отважное сердце и значит… Значит, Юлий ничем не оскорбил Золотинку, пусть
Нежданная его откровенность походила на покаяние и на вызов. Видимо, так оно и следовало — среди толпы, на площади, как каются измученные совестью убийцы.
Захваченный страстью откровения, Юлий не заботился о последствиях, хотя и сознавал ожидающие его впереди стыд и муку.
— Вот как ты заговорил, сынок, — невразумительно пробормотал Любомир, почему-то утративший кураж.
С немалым удивлением Юлий обнаружил, что неловко стало не ему — слушатели его исповеди как будто бы устыдились. Когда княжич замолк, никто не возобновил прежней необязательной беседы. Государь начал прощаться, вдруг обнаружив, что ему давно пора уезжать. Вопреки прежде выраженному желанию остаться, уехала задумчивая Лебедь, и Юлий не решился ее удерживать. Вслед за вельможами очистила берег великокняжеская стража, на той стороне никого не осталось. Опустела дорога.
Давно уж некого было провожать, а Юлий глядел… И когда обернулся, увидел Золотинку. Низкое солнце забралось под навес, пожаром горели и переливались лучезарные волосы.
Она — почудилось? — пожала плечами… и пошла, бросив Юлия на мосту. Боже мой! Никогда еще Юлий не нуждался в снисхождении, как сейчас.
Недолгое время спустя Юлий, насилуя себя, на виду у всего стана, направился к шатру волшебницы и окликнул служанок.
Внутри было совсем темно, горела поставленная между лилий свеча, а волшебница сидела на утвержденном посреди обширного ковра стуле и глядела на вход.
— Вот ты как, — сказала она, невольно подражая интонациям и даже ухваткам Любомира, чего юноша не заметил. — Пришел…
Она говорила бесстрастным ровным голосом, пустота которого сразу же ужаснула Юлия.
— Жена за порог, а ты сюда.
Несколько мгновений он силился возразить, не имея ни слов, ни голоса.
— Бывает так, — наставительно продолжала волшебница, не меняя торжественного положения на стуле, — человек думает, располагает одно — выходит совсем другое.
Княжич стал неподвижен… и вышел вон, путаясь в занавесях. Через мгновение Зимка вскочила в побуждении схватить и удержать.
Они совершенно не понимали друг друга. Никто из них, ни Зимка-Золотинка, ни Юлий, не подозревал о разделявшей их пропасти недоразумения. Ведь принявшая облик Золотинки Зимка, несомненно, любила наследника. Она его обожала в полном значении слова. Возбужденное тщеславие Зимки мало чем отличалось от подлинной и глубокой страсти — от любви. И если уж суждена была Зимке когда-нибудь большая, все переворачивающая и, без особого преувеличения, испепеляющая любовь, то, значит, пришла для нее пора.
Несчастье же Зимкино заключалось в том, что опыт прошлого приучил ее к «короткоходовым» чувствам. Предвосхищая страсть, которая озарит когда-нибудь ее жизнь, Зимка с отрочества уже запасала впрок взгляды, жесты и даже самые чувствования, которые отрабатывала на безответных своих поклонниках, рассматривая их как черновые заготовки избранника. В течение какого-нибудь достаточно теплого вечера, за несколько часов успевала она иной раз выказать такое богатство и разнообразие чувств, какое другому, менее поворотливому человеку хватило бы на полгода самых бурных переживаний. Увлекаясь, переходила она от обиды к негодованию и тосковала, приложивши ко лбу ладонь, и выражала слабой улыбкой готовность к прощению, и сразу затем садилась к ухажеру на колени, чтобы в этом беспроигрышном положении осыпать его ревнивыми упреками и расплакаться, зажавши лицо в ладонях, и броситься бежать — в место дикое и безлюдное между двумя розовыми кустами, где привыкла она переживать отчаяние… И особенной расслабленностью жестов, мягко-устало звучащим голосом, приоткрытыми для поцелуя губами искупала она потом размолвку. Не позволяя, впрочем, разгоряченному было поклоннику особенно уж раскатывать губу.