Побег

Маслюков Валентин Сергеевич

Охвостья бело-синих еще валили из-за пригорка. Юлий кричал стоять и поднял руку — нужно было дождаться хотя бы части спешивших к знаменам витязей, которые завозились с лошадьми, да и беглецов пропустить, чтобы не потоптать своих.

Но напрасно Юлий кричал и распоряжался — пехота тикала неудержимо, конница рвалась в драку. Начали вразнобой и без приказа: копья наперевес, заградившись щитами пустились вскачь два-три задиристых удальца. За ними без общего распоряжения и клича увлекались десятки других, и вот уже вся громада конницы, сминая заметавшихся пехотинцев, пришла в тяжелое громоподобное движение.

Уже не надеясь чем-нибудь управлять, Юлий хлестнул коня и перехватил копье, сбросив плетку на мизинец правой руки, которым и защемил нарочно

устроенную для этого петлю на конце рукояти. Громада скачущих поглотила государя, и сколько ни понукал Юлий коня, не видел ничего, кроме несущихся впереди и по сторонам синих, зеленых и красных спин, вьющихся по ветру лент, лошадиных крупов, копий, перекошенных ртов; мелькали копыта и ветер стегал в лицо песком и дрязгом.

Скоро Юлий перестал понимать, куда нацелено стремительное движение лавы. Кажется, все свернули, разом переменив направление, но так ли это, для чего это было нужно, если так, — некого было спросить, оставалось только скакать, повинуясь чувству громады. Кажется, они влетели в расположение пехотного стана: лошади шарахались между повозок, бились, и кто-то летел кувырком наземь — стон и вскрик бесследно терялись среди похожего на град топота.

И сразу две лавы сшиблись — словно лавины камней смешались, сплошной треск копий, звон щитов, тем более жуткий, что тотчас же смолкли крики и кличи, все стало грохочущим, стонущим от жестокости усилием.

Стало тесно, едва удалось сдержать лошадь, но Юлий уже видел мелькание клинков, со звоном саднило железо. Он оказался в столпотворении, вертелись и сталкивались лошади, всадники. Он ударил копьем, скользнув по закованному кольчугой боку. Противник Юлия защищался от наседающего на него витязя и не имел возможности уклониться от нового нападения. Но не свалился, когда Юлий с каким-то жестоким омерзением успел ударить в тот же бок еще раз — кольчугу не пробил, а, может быть, и пробил — тот жутко передернулся. А Юлий тотчас его забыл, едва отразив щитом внезапный удар копья и обнаружив нового противника. Бой распался на множество поединков, где каждый был предоставлен самому себе и врагу. Дико кидались потерявшие седоков кони с окровавленными седлами, что-то чавкало и вскидывалось под копытами.

Юлий противостоял мужчине с седеющей бородой и свирепыми, пушистыми на концах усами под кривым носом. Когда бросили они бесполезные в тесноте копья, Юлий выхватил меч, еле отразив сокрушительный удар сверху. В одно мгновение он постиг взглядом и золотую цепь с ладанкой, что бряцала по железным пластинам доспехов ниже шеи, и бородавку на щеке — все, кажется, до единого волоска. И всего этого не существовало: мгновенное видение без смысла, без памяти. Всем существом без остатка Юлий стал ужас и ярость — и ударил мечом сам, попадая в щит, хотя метил в плечо и в шею. Со страстной надеждой покончить разом — убить эти бороду и усы насмерть, убить, уберечь себя от разящего, сверкающего в глаза железа. Содрогаясь, обменивались они ударами, лошади прядали, разнося всадников, и противники отчаянно вертелись, чтобы не подставить спину или незащищенный бок, — и помину не было о благородстве, озверели оба, как озверело все гремящее, стонущее, орошенное кровью поле. И каждый стремился усидеть в седле до последнего, потому что, падая, — уже не вставал.

— Государь! Я узнал вас! — крикнул вдруг противник Юлия, прикрываясь щитом. Матерый воин, он сохранял достаточно самообладания, чтобы помнить что-нибудь и кроме собственного спасения. — Сдавайтесь!

— Не-е! — после мгновения замешательства выдохнул Юлий вместе с ударом.

Противник хоть отразил удар, но как бы и зазевался. И клинок Юлия, звякнув о бок украшенного перьями шлема, рубанул плечо. Внезапный удар этот был так силен, что, и не разрубив наплечник, Юлий отшиб противнику владеющую мечом руку — тот ответил нетвердо. И еще — с глубоко затаенным отчаянием, с внутренним омерзением — рубанул Юлий раз за разом поддававшегося витязя, содрогаясь и сам от каждого достигающего цели удара; торопливый страх завладел им —

покончить скорее с ужасом — убить.

Не Юлий его прикончил — чей-то клинок в спину, и витязь поник, кровь на усах, скользнула драгоценная ладанка; завершающий удар обвалил его под копыта.

Вдруг оказалось, что бело-синие в меньшинстве. Они сдавались или уже обратились в бегство — все бело-синее воинство с наседающим на плечи врагом повернуло назад, хотя там и здесь еще продолжалась рубка. Юлий не знал, что произошло, да и никто не знал. Все случилось почти внезапно, по той никем не осмысленной причине, что государева конница, более многочисленная, чем конница мятежников, раздавшись в стороны при лобовом столкновении, захлестнула бело-синих с боков. Полуокруженный противник не выдержал бокового удара и повернул после самого короткого, на считанные доли часа боя.

Теперь бело-синих гнали по всему полю со свистом и улюлюканьем, под торжествующие вопли и кличи. Частью смешавшаяся между собой громада мчалась во весь опор как одно целое. Сломленные духом мятежники неслись обратно, туда где лес сходился клином, сужаясь до горловины, — к тому самому месту, где Юлий выставил порубленную в начале боя заставу из лучников и копейщиков.

Скакал и Юлий, вопил, упоенный счастьем побеждать и жить, счастьем горячей скачки за впавшим в ничтожество противником.

Далеко впереди Юлий увидел с пригорка нестройные толпы пехоты под бело-синим знаменем. Люди эти, конечно же, не могли устоять перед потоком своих собственных, опрокинутых назад войск. Мелькнуло и пропало — не видно было больше ни бело-синего знамени, ни пехоты, только спины всадников, лошадиные крупы и мелькающие копыта.

И когда начался конец, Юлий еще думал о победе.

Издалека, из-за толп вражеской пехоты, где в окружении зелено-бурых чудовищ находились подвешенные к лошадям носилки, брызнули десятки, а потом и сотни мелких огненных колобков, каждый из которых не превышал ореха. Словно ветер подул искрами — они посыпались среди испуганно раздавшихся людей, вооруженных лишь дубинами да каменными топорами. И рванули, разбегаясь все шире, навстречу железной лавине. Прыткие колобки скакали быстрее бегущего человека и сразу же покрыли траву множеством чернеющих дымных росчерков. Новые и новые искры летели целым роем: чародей поджигал рассыпанную по большой дымящейся доске железную дробь.

Алчные огоньки не разбирали своих и чужих. И Рукосиловы витязи это отлично знали, имели они случай наблюдать огненную чуму в действии и понимали, что это такое. Одетые в кольчуги и панцири, поножи, железные нарукавники и рукавицы, могли ли они надеяться на спасение, когда бы неслись и дальше навстречу катившему огню? Как ни страшен был враг, но огонь страшнее. Витязи Рукосила, и в первую очередь те, кто шибче всех скакал, дальше оторвался от преследователей и не чувствовал жаркого дыхания смерти в затылок, осадили коней. Колдовское пламя внушало неодолимый, суеверный ужас.

Лавина конницы остановилась, будто на стену налетела, и как это бывает, задние набежали на передних и смяли их, столкнувшись в лоб с теми, кто пытался повернуть назад, — все смешалось невообразимой толчеей.

Ничего не зная об искрене, преследователи в боевом задоре воображали, что бело-синие совершили умышленный поворот, чтобы дать отпор беспечно расскакавшемуся врагу. Они рубили всех, кто пытался повернуть назад, те защищались, коли успевали, а больше кричали истошными голосами, что искрень, что назад, черт вас всех побери, дуроломы! Всех сожжет! Очумели?! Никакого боя в этой куче-мале и быть не могло, если только подразумевать под боем нечто хоть сколько-нибудь возвышенное и осмысленное. Давка, неразбериха, озлобленная жестокая бестолковщина, брызги крови да вопли задавленных… Хищные искрени, подрыгивая, с налету смачно шлепали на доспехи и оружие бело-синих витязей, которые напирали на сбившуюся комом громаду. И все это месиво — лошади, люди — кто усидел в седле, а кто свалился, порубленный или смятый давкой, — все это месиво всколыхнулось, подаваясь вспять.