Побережье Сирта
Шрифт:
— Я, разумеется, забираю тебя.
— В Маремму? Так поздно!
Я уже полностью капитулировал. Мне больше не хотелось с ней расставаться.
— Не будь ребенком. Я обещала привезти тебя. А то получится, что ты меня компрометируешь… — добавила она с лукавой улыбкой. — И к тому же я хочу, чтобы ты видел мой праздник, это решено… Я устраивала его для тебя.
Я слушал, как в ее голосе набирает высоту хорошо знакомая мне детская порывистость. Я обретал ее вновь. Глядя на нежные черты ее лица, можно было наблюдать, как чувства и мысли не формируются в них, но рождаются. Желания Ванессы поднимались к ее глазам в своей первозданной свежести, как выходящие из моря звезды.
— Решайся, тебя же не нужно упрашивать, как какого-нибудь избалованного ребенка.
Я согласился поехать не столько ради праздника, сколько ради самой поездки вдвоем с Ванессой. Ванесса сидела за рулем. Обнимая ее одной рукой, я чувствовал рядом с собой через теплый мех мягкую покорность ее гибкого тела. Иногда мы проезжали мимо больших укрепленных
Придя в себя, я припомнил вдруг, что Маремму снисходительно-иронически называли «сиртской Венецией». У меня перед глазами внезапно возник часто приковывавший мое внимание в палате карт образ: рука с длинными пальцами, которая уходит в лагуну и обозначает неустойчивую, болотистую дельту одной из быстро пересыхающих в Сирте рек, редкая из которых достигает моря. В те времена, когда из-за вторжения фаргийцев земля становилась ненадежной, жившие на побережье поселенцы укрывались на плоских илистых островках; потом, чтобы остановить загрязнение лагуны, реку пустили по другому руслу, канал у самого основания отрезал дельту от побережья, и Маремма, так же как и Венеция, обособилась, отдала швартовы: расположившись на своих дрожащих илистых почвах, она превратилась в плавучий остров, в заколдованную руку, повиновавшуюся тем веяниям, что доносились из-за моря. В ту эпоху, когда в Сирте царил мир, она пережила короткий период расцвета: тогда ее моряки, ее колонисты рассеялись по всему побережью и повезли к морю, а затем на галерах в Фаргестан шерсть и фрукты из отдаленных оазисов, а взамен привозили из-за моря золото и необработанные драгоценные камни. Потом началась война, и жизнь ушла с побережья: Маремма сегодня — это мертвый город, сжатая, судорожно вцепившаяся в свои воспоминания рука, рука, покрытая морщинами и проказой, бугрящаяся корками и нарывами своих обрушившихся складов и своих изъеденных пыреем и крапивой площадей.
Я видел, словно во сне, остаток гавани, послед большого города, выброшенный на берег наводнением. От заброшенных каналов шел застойный запах лихорадки; тяжелая, вязкая вода прилипала к веслам. Поверх одной разваливающейся стены к обступившей руины стоячей воде свесило свою верхушку тощее деревце. Повсюду на островах возвышались похожие на ограды монастырей высокие стены, еще сохранившиеся защитные бастионы: последние, уцелевшие от разгрома каре армии, разбитой страшной стихией. Редкий и поверхностный шум весел и лунный туман еще больше усиливали чумную тишину, и тогда было заметно, что слабо отсвечивающая поверхность канала постоянно покрывается тонкими треугольниками: под легкое бульканье и другие привычные шумы, доносящиеся из затопленного рва, некрополем овладевали колонии водяных крыс.
Я положил руку на державшуюся за борт руку Ванессы. По ее молчанию я догадывался, что, глядя на это кладбище мертвых вод, на душераздирающее скольжение города к своей последней погибели, она находится во власти тех же чувств, что и я. Это молчание, похожее на молчание любви, выдавало ее. Ванесса принимала меня в своем королевстве. Я вспомнил про сад Сельваджи и понял, какой магнит притягивал ее к этому логову из плесени и ила. Маремма была наклонной плоскостью для Орсенны, конечным видением, леденившим сердце города, мерзкой демонстрацией ее гниющей крови, непристойным клокотанием ее последнего хрипа. Ванессу притягивало к этому трупу то же болезненное наваждение, которое заставляет людей представлять себе своих врагов уже лежащими в гробу. Исходившее от него зловоние было и залогом,
И вот теперь, видя, как Ванесса, подобно украшающей нос корабля богине, указывает мне путь, я понял, что она искала и нашла на этих дальних берегах свое излюбленное видение.
Дворец Альдобранди, отрезанный от города пустырями, где угадывались остатки некогда украшавших его садов, возвышался как бы на кончике одного из пальцев раскрытой руки, и его отшельническое расположение справа от прохода в лагуны и в конце расширенного канала показалось мне симптоматичным, выдающим недоверчивый нрав главы рода, построившего его по своему образу. Эта летняя резиденция, словно в насмешку брошенная к бьющимся в лихорадке водам, чем-то напоминала укрепленный феодальный замок, Отделенный от песчаной косы узким фарватером с перекинутым через него деревянным мостом, он удлинял на берегу канала низко расположенные линии накренившегося над водой мола, в самом конце которого стояла одна из тех прямоугольных сторожевых башен, узких и устремленных вверх, что служат в Орсенне приметой благородных дворцов периода расцвета. В слабом свете луны, сглаживавшем детали, жесткие, военные линии дворца казались прочным фундаментом, напоминали солидность и массивность скамейки, земляной насыпи, торчащей, подобно зубу, из зыбкого ила. В то время как низкие аркады извергали вровень с землей, подобно какой-нибудь печной топке, пучки яркого света, верхняя галерея здания, спящая глубоким сном под лунным сводом, тянулась от края до края, как глухая повязка на глазах, оставляя впечатление враждебности, сдерживаемого в темноте дыхания.
Праздник уже явно миновал свой пик. Его лихорадка спала. Возгласы, доносившиеся от отдельных групп, звучали с тем придыханием одышки и в том равнодушном тоне возврата к покою, которые слышатся в оживленных еще уличных беседах очевидцев спустя некоторое время после несчастного случая. Я поприветствовал Марино не без тени смущения и постарался не отвечать на его хитрый взгляд. Капитан пребывал в весьма хорошем настроении, что я отнес на счет благоприятных итогов утренних переговоров с фермерами. Все же я был несколько удивлен тем, что он с непривычной для него фамильярностью схватил меня за руку и что потом, когда мы медленно ходили между группами гостей, он, как мне показалось, прислушивался к обрывкам доносившихся до нас разговоров. Я видел на его лице то же самое выражение настороженной проницательности, которое приметил у него на мостике «Грозного», когда он нащупывал путь между мелями, и вдруг я понял, что в действительности он гораздо более озабочен, чем мне показалось вначале.
— Ты знаешь, кто они такие? — спросил он меня внезапно серьезным тоном, остановившись и неопределенно махнув рукой в сторону залов.
Пораженный столь непривычными для него болезненными интонациями голоса, я стал разглядывать присутствующих более заинтересованным взглядом. Проходя, я заметил в некоторых глазах огонек внезапного внимания и то тут, то там что-то вроде дружелюбных приветствий, на которые я отвечал весьма неуклюже, оттого что у меня сразу же появилось ощущение, поначалу довольно смутное, что когда-то я все это уже видел. Постепенно некоторые из воспоминаний прояснялись. Среди присутствующих были люди, которых я наверняка встречал у моего отца, пока смерть моей матери не отвратила его от светской жизни, и я шепотом назвал Марино несколько великих фамилий Орсенны, причем таких, что само объявление их в любом салоне нашего города сразу же обеспечивало приему высокий ранг. Уверяя меня, что Сирт входит в Орсенне в моду, Ванесса была права. Однако вполне возможно, что это была не столько установившаяся мода, сколько странная причуда, и поэтому, несмотря на звучные фамилии и вид этой довольно плотной толпы, какие-то сомнения на этот счет у меня все же оставались. Слишком оживленные и как бы тонущие в общем наваждении взгляды вызывали у меня ощущение, что речь здесь идет не столько о блестящем светском приеме, сколько о вынужденном породнении, об интимном франкмасонстве курортных городов, куда приезжают лечить какую-нибудь серьезную болезнь. И меня больше не удивляло, что здоровье Марино выглядит в этой толпе чем-то избыточным. Кстати, я уже успел убедиться, до какой степени она была разнородной и с какой необычной фамильярностью общались в ней люди, которые в Орсенне даже не удосужились бы обменяться приветствием.
— Альдобранди всегда имели обыкновение водиться с неординарными людьми. Можно подумать, что они приехали в Маремму исключительно для того, чтобы подхватить здесь лихорадку.
— Да, здесь тяжело дышится. Напрасно я не остался сегодня в Адмиралтействе. Пошли зайдем в буфет.
Марино вел меня за собой. Мы молча подняли бокалы. Он выглядел все более и более озабоченным.
— Я, пожалуй, поеду, Альдо. Княжна сказала, что она отвезет тебя. Тут я спокоен. Ты здесь у себя дома… — добавил он, слегка прищурив глаза.
— А Фабрицио?
— Этот пострел уже ждет меня в машине…
Марино удрученно махнул в сторону буфета.
— …Ему плохо… Оставляю тебя здесь защищать честь флота, — добавил он с жалобной гримасой.
Я от души рассмеялся. Неумелая доброта Марино, приправленная угрызениями совести, возвращала нас к нашему большому разговору и была робким, но добрым знаком дружбы. В этом был весь Марино, и я опять почувствовал, как же я все-таки его люблю.
— Ванесса огорчится. Знаете, она много говорила мне о вас. Она сказала мне, что вы ведете интересные беседы.