Побеждённые (Часть 2)
Шрифт:
Румянец досады залил ее щеки.
– Опять, опять! Ни скупым, ни эгоистичным я тебя не считаю, а только безмерно гордым!
– Ах, вот как! Ну, тебе виднее. Завтра или послезавтра твой гордый муж уедет, может под конвоем, в эту уже заранее мне ненавистную Лугу, а ты, ко всем такая добрая, с ним так сурова.
Ася повернулась к нему от зеркала, перед которым расчесывала косы, и, откладывая гребенку, сказала:
– Я знаю, что для меня и для Славчика ты дашь содрать с себя заживо кожу, но я хочу, чтобы твое сердце немножко... ну, совсем немножко... распространилось!
– Не выйдет, Ася! Принимай меня таким, какой есть. Если бы ранее излилось на мою душу твое солнечное тепло, я, может быть, был бы мягче, но эти десять лет меня ожесточили, я
Пронзительный звонок раздался в эту минуту и заставил их обменяться тревожными взглядами. Олег побежал отворять, в полной уверенности, что звонит милиция, чтобы проверить, убрался ли он из города. Оказалось, однако, что визит милиции относится к Эдуарду, который замешан в шайку подростков, пойманных в краже. Перепуганная чета Хрычко клялась и божилась, что мальчик уже с неделю не показывается. Олег не пожелал опровергать этих показаний.
– Я ничего не знаю, - ответил он на вопрос милиционера.
По-видимому, Эдуард действительно дома не ночевал, так как милиция, заглянув в "пролетарскую" комнату, удалилась ни с чем.
Утром Олег отправился за расчетом в больницу, а возвращаясь, столкнулся с управдомом, который приходил осведомляться, уехал ли он, и сделал ему соответствующее внушение. Тем не менее день прошел благополучно; только вечером, едва кончили пить чай, раздался опять один из тех звонков, которые вселяли тревогу во всю квартиру, и в передней опять выросла фигура милиционера. Клавдия, отворявшая дверь, не без язвительности крикнула Олегу:
– Нынче не за Едькой, а за вами! Положение становилось невыносимым! У милиционера было добродушное лицо, напоминавшее Олегу лица солдат.
– Вы что ж это, гражданин Казаринов, не повинуетесь приказу и нас бегать заставляете? Я не хотел на квартиру соваться - осведомился в жакте: здесь еще, говорят. Я ведь понимаю, что ехать неохота - хоть до кого доведись! Ну, да ведь если приказ вышел - все равно ехать заставят: недобром, так под конвоем, да еще штраф в сто рублей заплатите. Так уж лучше езжайте теперь. Лужский поезд через час, и мне от начальства велено вас на него проводить. Давайте, собирайтесь!
– Есть, товарищ! Придется! Я противится приказу не собирался: сынишка у меня заболел, так я хотел оттянуть денька два. Дождаться выздоровления. С вами, товарищ, я вижу, можно договориться: оставьте вы меня самого уехать; можете спокойно отрапортовать, что проводили, - я не подведу; даю слово, что отбуду с этим поездом, а уж под конвоем меня не ведите!
– И, взглянув еще раз на честное солдатское лицо, не устоял перед соблазном прибавить: Всю войну провоевал, а вот теперь из города убирайся, словно я вор или хулиган.
На простом лице появилось выражение сочувствия.
– Что говорить! Времена нонче тяжелые! А вы на каком фронте воевали-то?
– Под Двинском.
– А я в Галиции. Ладно, я вам поверю, отбудете, значит, беспременно? До свиданьица!
– и милиционер вышел.
Олег закурил, постоял в передней и, притушив папиросу, пошел в спальню.
Глава двадцать девятая
Луга и Малая Вишера тридцатых-сороковых годов - за исключением лет Великой Отечественной войны - представляли собой убежище высылаемых за черту Ленинграда. Там ютились все ленинградцы, получавшие "минус" или "стоверстную" - как политические, так и уголовники. Происходило это потому, что оба городка были ближайшими из расположенных после ста километров и связаны с центром прямым железнодорожным сообщением. В результа-те Луга была переполнена, и так называемых "жактовских" комнат не хватало. Нарасхват были комнаты мелких дачных собственников, которых еще не коснулось "раскулачивание" и которые, несмотря на огромные налоги, все-таки находили выгодным сдавать внаймы свои комнаты; в ряде случаев брали плату только за прописку, так как
Переспав на вокзале ночь, он отправился на поиски жилья. В центре городка, разумеется, не нашлось ничего, и он перенес свои поиски на дачные окраины. За день Олег измучился и к ночи вернулся на тот же вокзал. На следующее утро опять начались те же поиски; встреченный им рабочий, с которым он случайно разговорился, сказал ему, что лесопильный завод набирает молодых мужчин, но для этого надо иметь прописку и жилье. Прозябший, усталый, голодный и злой, Дашков продолжал свои скитания; наконец он попал в Заречную слободу, на самую крайнюю улицу, которая граничила с густым хвойным лесом. "Хорошо было бы обосноваться в этом районе, по крайней мере буду разнообразить время прогулками по лесу, не то здесь от тоски с ума сойти можно", - думал он, переходя с вопросами от дома к дому. Наконец в одном - самом некрасивом и ветхом - старуха, напоминавшая ведьму своим крючковатым носом и недобрыми хищными глазами, заявила ему, что угол и прописка у нее найдутся. В сущности, это оказался не угол, а сундук, на котором можно было лечь, - старуха сдавала этот сундук как нары и предупредила при этом, что комната уже заселена по углам. Боясь упустить работу, Олег согласился на сундук и вручил старухе деньги за ближайшие полмесяца.
Он уселся на опушке леса на обледенелый пень, чтобы поужинать хлебом с брынзой. Он и сам не заметил, откуда подошла к нему эта собака - красивый породистый сеттер, по-видимому, бездомный, рыжая шелковая шерсть висела грязными спутанными клочьями, длинные висячие уши давно никто не расчесывал, бока ввалились.
– Ах ты, бедняга! Да ты, я вижу, тоже бедствующий аристократ! Ну, поди сюда, бери, - и Олег протянул кусок хлеба. Собака подошла, хромая, и взяла хлеб, деликатно не коснувшись руки человека.
– Мы с тобой, как видно, товарищи по несчастью, ты кто же - граф, маркиз или князь?
Сеттер в печальной задумчивости внимательно смотрел на него. Олег выложил перед ним остатки хлеба и брынзы.
– Извини, как говорится, чем бог послал. Ну, пойдем, побродим по лесу, а то ведь тоска, брат.
Усвоенным с юности охотничьим жестом он ударил себя по колену, и тотчас что-то сверкнуло в печальных глазах собаки.
Уже в сумерках они подошли к неприглядному дому на опушке.
– Вот и наше палаццо! Не знаю, впустят ли тебя. Придется, пожалуй, весьма не по-товарищески тебя бросить. Ночевать на морозе очень уж не хочется.
Старуха и в самом деле не разрешила войти с собакой, и Олег вошел один, сопровождаемый долгим взглядом, в котором были одновременно и укор и понимание.
Он все-таки не ожидал такой картины: комната оказалась вся до отказа забита народом - лежали прямо на деревянном полу, сидели на подоконниках, играя в карты, ругались, курили, кто-то опрокидывал "маленькую" прямо в горло и удовлетворенно крякал, кто-то наяривал на баяне. Уголовники!
– мир засаленных полосатых гимнастерок, голубых маек и старых кожанок, парни "что надо" и полуспившиеся мужики, - половина из них, по всей вероятности, нигде не прописаны. Сундук оказался занят; правда, в ответ на протест Олега старуха явилась навести порядок и согнала с него одну из подозрительных личностей. Подложив под голову свой рюкзак и закрывшись пальто, Олег устроился кое-как на абонированном участке. Унылые напевы баяниста: "Вот умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя" наводили тоску.