Побудь здесь еще немного
Шрифт:
(А все же дело, забота о живой душе. Много ли ей самой для себя дел переделать?) И не мылся. На улице слякоть, порядочные кошки по полдня после улицы вылизываются. Зою Степанну даже сомнения взяли, так ли? Узнавала. У всех вылизываются. А этот — редко. А то вдруг усядется посреди кухни, вывалит свои причиндалы и чистится. Стыдно смотреть! А сам-то косится так, вроде еще издевается. Ты что, мол, Зоя, чай, не девка, в краску-то бросаться! Вот и Володька, ну точно так же. Она переодевается, он сядет и смотрит, или сам ходит голый, похаживает: «Че отвернулась-то?» А она и не отворачивалась вовсе! А он, кот то есть, на кухне у нее редко рассиживал. Только зимой, когда холодно. Чуть потеплее — фук в форточку, только его и видели! Но что интересно? Как только Нинка приедет,
Нинка его шпынять не шпыняла, но не любила. Да его тронь — дороже встанет. Вон когти какие! И опять же (считайте дурой) на Володьку этим сильно смахивает! Нинку, например, в пионерлагерь отправят, живут — душа в душу. Не пьет, вечером дома. Что ни то поделает, ато к Нинке съездят с гостинцем, парочка. Гусь да гагарочка. Но стоит только дочери вернуться домой — в первый же вечер нажирался страшно! До буйства с последующим бесчувствием. До белой горячки. Хоть из дому беги! И плакала, и кричала, и ругалась. По всяким бабкам ездила, на кого денег хватило. И сама потом жалела, что эти деньги растратила, когда нужны стали настоящие лекарства.
А ведь все уже распланировала, по полочкам разложила. Присмотрела в хозяйственном пластмассовые такие этажерочки — это в комнату. И не дорогие. Поставить рассаду. В прошлом году она в палисаднике раскопала под петунии, так весь дом ходил восхищаться, чей это такой цветник. Даже шпана не рвала! А известно чей! На эту весну кой-чего прикуплено из семян, и уже пора за рассаду браться. Все мисочки и баночки из-под майонеза у нее лежат с прошлого года намытые под ванной. Земелька на лоджии. Три сорта этих, три сорта тех. Бархатцы тоже двух видов, все будет подписано, полито, расставлено на полочках.
Прошлый год Катя с Сережей полгода жили на даче, так сдавали квартиру знакомым армянам. Зоя Степанна страху натерпелась! Может, они и не чечены, но рожи-то одинаковые! Оказалось — приличные люди. Трое детей, Сашка-армян по ремонтам, жена его Карина — не работала, сидела с детьми, еду готовила. Сашка на все руки мастер, Зоя Степанна Карине швейную машинку, аоней — стеллажик на лоджию для огурцов. И досочки сам откуда-то принес. Хорошие люди, с паспортами. Если в этом году Катька еще их пустит, можно попросить ящики сделать. Под окно. И на проволоке укрепить, она видела в газете.
А теперь что там посадишь? Если он там валяется. Хоть и зима. А солнце вышло как назло, день будет хороший! Некрасивый был кот, что и говорить. Простоватый, неряшливый, шкура неинтересная — там белое, здесь серое, но на солнце спина блестела и даже на сером фоне становился заметен какой-то легкий узор, благородный пятнистый крап.
Как сердце ломит! Что это за таблетки такие, с которых никакого толку нет! Толи дело корвалол ее любимый, она, почитай, лет тридцать уже им пользуется. И адельфан. Утром выпьешь — в голове расчистится, корвалолом запьешь, ну если уж совсем худо — валидол или нитроглицеринку возьмешь. А тут Нинка придумала. Взяла карточку ее, мол, надо, мама, анализы взять, сходить к врачу. Пусть! Сходила. Понаписали всякого. И склероз, и гипертония, и ишемия, и все хроническое. И как это ее, интересно, еще ноги носят? Ну, прихватывает иногда сердечко, голова болит, но в ее возрасте поищи здоровых-то? Днем с огнем! Ну, Нинка же голова, у нее все по полочкам разложено. Пошла сразу и накупила всего, чего выписали. Господи, на тысячу рублей почти! Сбеситься! Как будто это все ее может от хронического склероза спасти. И прибор электронный импортный, чтоб самой давление мерить. А что его мерить, если болит голова — двести, и не болит — двести. Положила все, конечно, в буфет: прибор, лекарства в коробке из-под чая. Приезжай, дочка, проверяй, меряй, как помогают твои таблетки!
Разве это болезни? Так, ничего особенного, столько лет все одно и то же, было бы серьезно — давно бы шандарахнуло. Иногда думала — может и лучше, чтоб шандарахнуло? Раз и все. Только бы не валяться. Нинка ее в Москву не возьмет, куда она там нужна. Мужу, что ли, ее? Он человек нервный, немолодой уже,
А здесь валяться — только дергать ее. Будет рваться туда-сюда. Гонять будет на машине, не дай Бог чего! Она ведь только снаружи такая задавака и крикушка, так-то она девка совестливая, мать не оставит. Ну. Так что лучше бякнуться сразу. Не как Володька.
Володька долго болел. Болел долго, а прожил мало, что говорить. Он сильно-то пить стал, когда Нинка в первый класс пошла, а помер — она только что десятилетку закончила. А болел — всего ничего, года три. По больницам. Сначала лежать его брали, потом не брали уже, только воду из живота убирали. А живот у него был такой нехороший, неживой, твердый и бугристый, как ком земли. Понятно было, что не живут с таким животом-то, с земляным. А напоследок взяли все-таки в больницу. Нинка уже уехала первый год. Долго держали, всего истыкали, одних капельниц штук десять поставили, уколов, потом выписывать. А чего выписывать-то, если ему не лучше ни капли? С головой у него было очень плохо, чертей ловил, как с похмелья. Так ведь это он не виноват! Это ему в голову бросалось то, что печенка не могла переработать, так врач объяснил. И еще много что-то объяснял, не очень понятно, она только кивала. Понятно было, что помирать его отпускают, но как это она дома будет ждать, когда он помрет, — непонятно!
Очень плохо было дома, не вставал, не кушал, пить просил и бредил, бредил, потом вообще перестал говорить и отвечать, скосил глаза на стену и дышать стал через раз. Напугалась, вызвала врача участкового. Та — кричать. Чего, мол, от нормальных людей отрывать, если тебе в справке все русским языком прописали! Допился он у тебя. До-пил-ся! Жди. Дождешься — будешь вызывать. Ну что, дождалась и вызвала, сорок четыре года и всего-то ему было, жить бы еще да жить! И что, главное, обидно, все пьют, но допился он один.
Не очень она, конечно, этому верила, тем более что во всех справках ему было записано «цирроз печени», а про пьянство ни слова. Серега, вот, сосед. И тогда пил, и раньше. И теперь все еще землю коптит и за руль садится, а ему ох уже как за шестьдесят. И в бригаде в Володькиной бывшей ни один молодым не помер, а закладывали будь здоров, одного жена каждую весну в психушку сдавала. Где он теперь? Вон — сторожем работает на стоянке, своими ногами ходит! Нет, тут дело было нечисто, не могла просто водка наравне со всеми ее Володьку безвременно в последний путь отправить, не могла. Он сирота, детдомовский, кто там за ним в детдоме как смотрел? Может, болел чем, может, инфекция какая ему в организм тогда попала, а после проявилась. Только ведь никому не объяснишь. Был у Зойки муж и спился, помер. Осталась Зойка вдовой.
И ни на кого больше не смотрела (хоть было ей лет всего ничего — сорок). Вещи его долго хранила, как выкинуть? Все думала, пригодится, может, зятю (дурочка!). Шапка там была хорошая, ханурковая, ботинки, шарф чистошерстяной. Нинка все выкинула. Ой, Нинка! Сколь ж раз они ссорились-мирились! Один раз год не разговаривали.
А дело было в том, что очень уж захотелось Зое Степанне на природе пожить. Не столько даже на природе, как маленько в земле покопаться, что-нибудь посадить. Всю жизнь она мечтала садик завести, огородик, палисадник. Хоть в черте города, хоть с сараюшкой, не обязательно дачу. В деревне своей она, как родители померли, больше не бывала, там на родительский-то дом пять человек еще, кроме нее, в очередь стояли, она старшая. Да и не больно ей хотелось деревенской жизни. Хотелось сад.