Поцелованный богом
Шрифт:
– Сначала давай снимем.
Годы 1924 —1925. Розыск.
У мамаши была обычная русская баня по-белому, правда, выстроенная давно, но чистенькая, ухоженная. Жар еще не набрал силы, нагая Катя полулежала, опершись спиной о верхний полок, раскинув по нему руки в стороны и запрокинув голову, и размышляла о себе. Она избежала смерти, хотя должна была погибнуть, спряталась в глухомани, ранее не представляя, что на свете есть такие места, научилась многому, чего никогда не умела. Что дальше?
Дверь
– Хорошо же ты мужа встречаешь.
– Подите к черту! – разозлилась она. – Не смейте подходить ко мне! Я буду кричать!
– Ну и что? – наступал он. – Подумают, я тебя бью, никто не прибежит, потому что мужу дозволено бить жену. Катя...
Назар сгреб ее в охапку, она била его по лицу, свирепо рыча:
– Оставьте меня! Убирайтесь к своей корове Мильке!..
Внезапно она перестала сопротивляться, закрыла ладонями лицо и заплакала, упершись лбом в его грудь. И Назар прекратил натиск, но не отпускал ее, полагая, что на строптивую жену больше подействуют уговоры.
– Кать, чего ты плачешь? Я ж не зверь. Не захочешь – не трону.
А сам целовал ее плечи, шею, виски, опустил по спине руки, сжал бедра, чувствуя, что уже терпеть нет мочи – хоть к Мильке беги. Но за прошедшую неделю он уверовал, что возьмет верх, Катя хоть и баронесса, а все равно баба, и без мужика ей не обойтись. Да, она упорно не подпускала его к себе, он уж грешным делом подумывал, что у Кати кто-то есть, да тот же Костюшко. Однако, сравнив себя и дохлого пролетария с книжками в зубах, Назар сделал выбор за Катю в свою пользу. На всякий случай аккуратно, чтоб не вызвать толков, выяснил, замечена ли его жена в порочных связях. Не замечена. А на хуторе знают все про всех. Как ни хоронился он с Милькой – узнали же! Будто у хуторян зрение ночной порой делается в десять крат острее. Между тем в глазах Кати угадывалась женская тоска, которую она прятала от Назара за приспущенными ресницами, а как только он появлялся дома, у нее находились срочные дела, лишь бы не оставаться с ним наедине. Разве это не повод к активным действиям? Он и выбрал место, откуда Катя не сбежит, а также где никто им не помешает. Тем не менее надо было выслушать страдающую сторону.
– Для тебя это пустяки, завтра побежишь к своей Мильке, а я даже слова не посмею сказать. У меня нет никаких прав, я здесь никто...
– У тебя нет прав? – оскорбился Назар. – Ты их получила два раза. И я получил. Теперь хочу все, что мне причитается по правам мужа. Ну, хочешь, поклянусь, что больше ни Мильки, ни другой не будет? Только ты... Катя... я ж тебя люблю... давно... Еще когда ты стояла у стенки, думал: застрелю обоих Шестрюков. Но тогда я не знал... Теперь знаю. А Милька была, чтоб о тебе не думать.
Он
– Чего ж ты не сказала, что девка, а не баба?
– Все когда-то становятся бабами, – стушевалась она, будто это был очень большой недостаток.
– Сегодня тебя больше не трону, – ласкал ее губами Назар. – Потерплю до завтра.
Он не хотел причинить ей боль, он хотел, чтоб Кате нравилось то, что пока ее смущало. А ей ничего не оставалось, как дать ему больше, чем только благодарность за спасенную жизнь.
Утром мамаша тихонько заглянула к ним в комнату, как заглядывала не раз до этого. Голова невестки лежала на плече сына, он обнимал ее обеими руками, уткнув нос в волосы Кати. Мамаша притворила дверь, подошла к иконам и перекрестилась:
– Благодарствую, Никола Угодник, можна и помирать.
Занимая достаточно ответственный пост, чтоб иметь свободу действий, Васька использовал эту привилегию для поисков Кати. Едва появлялась хоть мизерная возможность, он мчался в район, где увидел Катю, решив, что объект его поисков должен находиться поблизости. С другой стороны на толкучку приезжали из дальних уголков, а то и пешком шли, преодолевая десятки километров. Человека найти в захолустье не столь уж трудно, но Васька не знал, как объяснить, кто ему нужен. Поездив по хуторам и станицам, надеясь встретить ее еще раз случайно, он возвращался назад мрачным и злым. Так прошло три месяца.
Петро поражался упрямству и одержимости брата, но только один раз взялся его воспитывать:
– Васька, не дело ты затеял. Нынче не война, за душегубство тебя не приласкают. Ведь дознаются, что это ты белогвардейку порешил.
Вернувшись очередной раз из неудачной поездки, Васька ел картошку с квашеной капустой и, разумеется, выпил, но немного. После слов Петра, которые тот произнес слишком горячо, он кинул на него спокойный взгляд, медленно провел тыльной стороной ладони по губам и спросил:
– Чего ты за нее распереживался?
Тут уж у старшего глаза стали круглыми, как блюдца:
– Да не за нее! А за тебя! Ты ж как сыч стал, Васька, того и гляди – умом тронешься. Не хочу, чтоб мой брат из-за какой-то бабы всю жизнь себе испоганил. Мы ж не последние люди, имеем почет, уважение. Неужто не боязно все потерять?
Васька выпил еще немного, пересел на кровать, начал стаскивать плотно сидевшие сапоги и бубнил ворчливо, с едва уловимой обидой: