Поцелуй изгнанья
Шрифт:
— Церемонию проводят утром, после молитвы. Руководитель испытания собирает вместе обвиняемого, свидетелей, семью жертвы и всех заинтересованных лиц. Раскаляет на огне нож. Когда он решает, что нож достаточно горяч, он заставляет обвиняемого открыть рот и высунуть язык. Сам он оборачивает руку кафией и прикладывает нож к языку обвиняемого сначала одной стороной, затем другой.
— И в чем заключается смысл испытания? — спросил я.
Хассанейн подошел к своей любимой верблюдице и потрепал ее по шее.
— Если человек невиновен, он может
Если же признаков ожога нет или есть только небольшое обесцвечивание, то человека объявляют невиновным и отпускают на свободу.
Я не понимал, чего хочет шейх. Он положил свою верблюдицу и принялся ее седлать.
— А у Бани Салим разве нет такого обычая?
Хассанейн рассмеялся:
— Мы не так суеверны, как дикари Хадрамаута.
Я думал, что у Бани Салим хватает своих предрассудков, но решил, что не стоит говорить об этом вслух.
— Ты собираешься в путь? — спросил я.
— Нет, — ответил Хассанейн.
Он положил верблюдице на спину пару набитых пальмовым волокном подушек, а поверх установил деревянное седло. Он крепко привязал седло над холкой, перед горбом. Затем положил подушку из пальмового волокна на деревянную раму седла, приладил ее позади горба и привязал веревкой. Эта подушка поднималась высоко над крупом и создавала что-то вроде неудобной спинки. Затем Хассанейн набросил на подушку одеяло, а поверх него тяжелую овчину. Все это он крепко привязал шерстяными веревками.
— Хорошо, — сказал он, отступив назад и осматривая свою работу. Он взял верблюдицу за повод, поднял ее и повел в лагерь.
— Ты знаешь, кто убийца, о шейх? — спросил я.
— Еще нет, но скоро узнаю, — ответил он. — Однажды в Салале я слышал рассказ одного человека о том, как ловят и наказывают преступников в других странах. — Он печально покачал головой. — Не думал, что нам когда-нибудь придется воспользоваться одним из этих способов.
— Ты собираешься использовать эту верблюдицу?
Он кивнул.
— Ты ведь знаешь, среди народов света не только арабы проницательны и умны. Иногда я думаю, что мы можем гордиться тем, что способны усваивать нечто полезное.
Он привел верблюдицу прямо к краю лагеря, где выбирались из ямы Хиляль и бен-Турки.
— Мне нужна помощь всех троих, — сказал шейх, снова укладывая верблюдицу. Он указал на закутанное тело Нуры.
— Ты хочешь посадить ее в седло? — спросил Хиляль.
— Да, — ответил Хассанейн.
Мы переглянулись, затем посмотрели на шейха, однако помогли ему поднять девушку. Несколькими веревками он привязал тело покрепче, так чтобы она не упала на землю, когда верблюд будет стоять. Я не понимал, что он собирается делать, но мне все это показалось чрезвычайно странным.
— Вставай, Ата Аллах, — пробормотал
Мы с Хилялем и бен-Турки изумленно смотрели на него.
— Это что, обычай Бани Салим? — спросил я. — Труп возят, а родственники стоят на месте?
— Нет, — нахмурившись, сказал бен-Турки. — Я никогда раньше не видел, чтобы шейх делал такое. Может, он помешался из-за смерти племянницы?
— А что, у бедуинов часто убивают? — спросил я.
Молодые люди переглянулись и пожали плечами.
— Да наверное, как и везде, — сказал бен-Турки. — Одно племя нападает на другое, и тогда гибнут мужчины. За кровь надо мстить, и начинается вражда. Иногда вражда длится годами, десятилетиями, даже поколениями.
— Но убийство внутри племени случается редко, — сказал Хиляль. — Это противоестественно.
Хассанейн крикнул через плечо:
— Иди сюда, шейх Марид, иди со мной!
— Не понимаю, что он делает, — сказал Хиляль.
— Мне кажется, он пытается таким образом разоблачить убийцу, — сказал я. — Но как — не понимаю.
Я поспешил за Ата Аллах и ее ужасной ношей.
Теперь многие Бани Салим вышли из своих шатров и стояли, показывая на Хассанейна и его верблюдицу.
— Мое дитя! Мое дитя! — кричала мать Нуры.
Женщина вырвалась из рук мужа и, спотыкаясь, побежала вслед за верблюдом. Она выкрикивала молитвы и проклятия, пока в слезах не упала на землю. Нашиб подошел, чтобы помочь ей встать, но она не могла утешиться. Отец Нуры тупо смотрел на жену, затем поднял глаза на привязанное, как тюк, тело своей дочери. Казалось, он не понимает, что происходит.
Сулейман бен-Шариф прошел через лагерь и остановил нас.
— Что ты делаешь? Это непристойно! — сказал он.
— Прошу, о превосходный, — сказал Хассанейн, — доверься мне.
— Скажи мне, что ты делаешь, — потребовал бен-Шариф.
— Я хочу удостовериться, что все знают о том, что произошло с Нурой, светочем дней наших.
— Но разве есть в племени хоть кто-нибудь, кто не слышал об этом? — спросил бен-Турки.
— Слышать — это одно. Видеть — другое.
Бен-Шариф вскинул руки от возмущения, затем отпустил верблюдицу шейха, и она снова пошла по кругу.
Мы подошли к шатру Умм Рашид, но старуха только трясла головой. Ее муж, действительно слишком старый, чтобы заигрывать с женщинами, высунул из шатра голову и захныкал, прося еды. Умм Рашид одними губами проговорила молитву вслед Нуре, затем ушла в шатер.
Когда мы прошли три четверти круга, я увидел Ибрагима бен-Мусаида, который смотрел на нас с выражением полнейшей ненависти. Он стоял словно вырезанная из песчаника статуя и лишь немного повернул голову, когда мы приблизились. Он ничего не сказал, когда мы прошли мимо него и снова подошли к могиле, которую выкопали Хиляль и бен-Турки.