Почему птицы ч?рные?

Лютова Соломея

Больше всего ей нравилось просто вертеться в красивых платьях с камерой среди вип-персон, крутить романы с моделями, стилистами и дизайнерами, но к тридцати двум годам жизнь выбросила её на обочину – она оказалась снова в квартире в Сестрорецке с пожилым отцом, роднёй и без денег. Её старшая сестра давно вышла замуж, открыла бизнес и уехала в Петербург, а Анжеле разрешала пока жить в другой квартирке, которая досталась ей в наследство от покойной матери. Но Анжела до встречи с Аскольдом не торопилась переезжать в сестрину квартиру, потому что всё ещё не сепарировалась от отца – после всех жизненных приключений она не могла никак взять в толк, что детство давно закончилось.

Аскольд принимал Анжелу, такую

как она есть, любил родной запах еe коротких волос, мягкие руки, которые гладили по ночам его тело, серые, очень грустные, строгие глаза. Она говорила, что в прошлом её все предавали. Она всё время вспоминала о прошлом. Иногда она проверяла страницы своих бывших в социальных сетях, как будто до сих пор была им нужна. Аскольд постоянно слушал рассказы о том, как она до института служила в медсанчасти в военном городке, о её бывших пассиях из мира моды и кино, о покойной матери, которая была лётчицей во время войны, о собаке, с которой они гуляли на пустыре.

Он часто уходил от Анжелы в кухню, читал какие-нибудь статьи о птицах, книги, переписывался с друзьями и кидал им мемы. Он притягивал интересных людей, в основном женщин, и очень талантливых тоже, фотографов и художниц. Одна из них, Ася, даже подарила ему дагерротип с его портретом – отпечаток на медной пластине. Она хорошо снимала и на "цифру", и на "дедовскую" плёнку, и любила создавать что-то уникальное, как и он. Они иногда устраивали творческие встречи, где Ася работала над изготовлением очередного отпечатка.

Анжела обижалась на Аскольда, думая, что он просто хочет от неё отдохнуть, она его раздражает, но ему надо было посидеть и подумать. Он был неотъемлемой частью созданного им мира с множеством птиц и животных, каждая мелочь оживала там, играла свою роль как в мультфильмах Миядзаки. Каждый день, выходя из дома, он видел микромир – шмеля на кончике цветка в клумбе, капельку росы на листке, наблюдал, как ворона тащит в клюве какую-то круглую деталь и пытается её расклевать, думая, что это орех. Он собирал все эти моменты – и они были преддверием в его сложный мир, который он строил много лет. Это был своеобразный ковчег, где он прятался от тревог, неурядиц и несовершенств реальности.

Жена не понимала, почему он такой тихий. Когда он уходил, она включала музыку в комнате. Она слушала метал-группы.

– Ты, наверно, не воспринимаешь такое музло, которое я слушаю. Это же трэш, – как-то сказала она.

– Я вообще не люблю музыку. Слушай её в наушниках, пожалуйста, – ответил он.

– А я устала от тишины. Когда я жила с отцом, там было не так тихо. Ты постоянно молчишь. Ты постоянно мрачный. Я не могу так…

Он болезненно взглянул на неё. Музыку он слушал только в такие моменты своей жизни, когда заживлял травмы, принимал её как лекарство, микстуру, – а разве нравится просто так пить эту микстуру, не заболев ничем? Может быть, есть где-то и такие любители, но он был не в их числе. У него был свой плейлист на такие случаи, разностильный, музыка под настроение, песни с осмысленными текстами… Одну композицию он вообще услышал в мультфильме про андерсеновскую девочку со спичками, которая помогала ему переживать боль, она была созвучна с его состоянием, сочувствовала ему, пока не кончалась композиция, – и тогда можно было включить её заново, слушать… и дышать этой музыкой.

Из всего того, что слушала жена, он выбрал два направления – фолк и депрессивный блэк-метал, – жена пугала его, что если слушать последнее, то можно, как она выражалась, "уехать кукухой". Нет, ничего такого ему не хотелось. Просто в каждой этой композиции кружили стаи чeрных воронов, а на пустыре сидел какой-то мрачный подросток в чёрном капюшоне, смотрел вдаль остекленевшими глазами.

Ему всегда казалось, что он не дотягивает до какого-то особенного осознания музыки –

она для него была явно не тем, чем являлась для его жены и для всего остального мира, когда "вся жизнь под музыку". Он с трудом представлял, как это – вычеркнуть из мира все звуки, пение птиц, карканье вороны, ор дерущихся котов, перебранку таксистов, звон трамваев, крики детей, лeгкое шуршание зелeных листьев, треск крыльев стрекозы, громкий женский спор по телефону, плеск лужи, в которую кто-то только что наступил, воркование и кваканье голубей на какие-то другие звуки. Он пробовал так делать, и всегда наступал момент, когда на него начинало накатывать тревожное чувство отсутствия в мире. Он начинал бояться, что сейчас потеряется, потому что не слышно, как гудит автобус, как воробьи чирикают в кустах около дома: в ушах звучали искусственные звуки, непохожие на живые. Он не мог лишить этот мир его естественных звуков, – из них ткалось очень тонкое, изящное кружево композиции, которая только в его голове и существовала.

Никакая другая музыка не пьянила его больше, чем та, которая медленно создавалась в его собственном мозгу, она затрагивала, наполняла… И была только в том мире, который сосуществовал с этой реальностью в особенной гармонии, эту связь никак нельзя было разорвать – звуки повседневности были одной из связующих нитей этих двух миров.

При слове "жила с отцом" у него скрипнули зубы. У неё постоянно её отец был на словах, они переписывались по несколько раз в день, отец звонил и противным голосом требовал, чтобы она приехала к нему, сделала что-то по дому, позвонила бабушке, съездила с ним на рынок, в Павловск на квартиру их деда… А она соглашалась. Бывало, они планировали выходные вдвоeм, покататься на велосипедах в парке, погулять по городу, а она отвечала:

– У меня дела, высшее руководство вызывает, – именно так она полушутя называла своего отца. – На выходные на меня не рассчитывай.

И уезжала. А он оставался один. Можно было спать сколько угодно, смотреть фильмы на диване и занимать его весь, а если погода хорошая – бросить всё, вскакивать на велосипед и мчаться по парковым дорожкам. Или сесть в электричку, ехать за город, лазить по заброшенным усадьбам, снимать себя со штатива на камеру, ловить в объектив интересные моменты, птиц и бабочек. Он всегда ждал лета, когда появятся эти хрупкие прекрасные создания. Дедушка, когда ему было десять, подарил ему справочник-определитель бабочек, и он там помечал виды, которые находил в природе.

Но тут возвращалась жена с продуктовыми сумками, которые насовал ей отец, её абсолютно не волновало, что он чувствовал в эти выходные, что видел, какие идеи у него появились. С собачьей радостью она раскрывала эти сумки, вытаскивала всё содержимое оттуда, любовно кладя в холодильник, а он ждал, что она спросит, как он провел выходные. Но вместо этого она рассказывала про себя, как они с отцом застряли в пробке на шоссе или о чeм разговаривали с соседкой. А он слушал и потом нежно обнимал её, гладил по голове, а она фыркала:

– Хватит трогать мои волосы… Не люблю такое.

Он огорчался, уходил в другую комнату и долго смотрел в окно. А там – птицы лазали по раскидистому дереву, пушинка пролетала мимо, облака зависали на штилевом небе, белые голуби грелись на солнышке, и ему становилось легче.

Галка вернула его в реальность. Перед ним – картина, на ней ягоды рябины, южный портовый город с морем вдалеке, грачи на ветках…

– Почему птицы чeрные и погода такая мрачная? – допытывалась Галка.

В это время написала жена: "Всё хорошо, я просто с отцом в Павловск еду, тут связь плохая, Соня с Верой остались у бабушки". Её отец водил машину, которую она купила ему, пока вела бизнес. На вопрос Аскольда, не хочет ли она сама водить, уклончиво отвечала что-то вроде: "У меня прав нет, а получать сложно".